Конь бѣлый

Выбрался в поля, небо стояло высоко-высоко, вязкая еще дорога не давала идти быстро, и это радовало, можно было вспомнить, помечтать. Молодость, тихий Харьков, университет и знания, которые надеялся отдать простым мужикам — защитить их привычный быт, здоровые устои. Все это оказалось совсем не таким, каким виделось из прекрасного далека: поджоги, поножовщина в пьяном угаре — провинция разрушалась на глазах. (Когда в один из приездов в Правительствующий сенат — было поручение от окружного суда по уголовному делу — направился в свободный вечер в театр, долго стоял перед памятником Екатерине с вельможами, и странная, почти игривая мысль мелькнула: «Государыня с мужами или женщина с мужьями?» — но — устыдился скабрезности. А «Гроза» в Александринском поразила и раздавила даже: понял, что уже пятьдесят лет разлагается и исчезает с лица земли патриархальная Россия, которую так надеялся сохранить и защитить когда-то. С этого вечера иллюзии исчезли.) Через полчаса вдалеке послышалась железная дорога, на подходе к ней увидел гать на проселке, поверх веток и шпал шла талая вода, местность вокруг смотрелась сплошным болотом. Лес за логом не прибавил надежды: сплошь изрытый старательскими шахтами, он давал возможность преступникам, действовавшим на могучем государственном уровне, спрятать следы преступления навсегда.

Когда же свернул с Коптяковской дороги влево, миновал несколько свежих раскопов и увидел глубокий-глубокий автомобильный след — от большевистского «фиата», это понял сразу — сердце заныло, и слава Богу, что никого не было рядом…

Шахту, в которую — по сведениям ранее начатого следствия — комендант Дома особого назначения Юровский приказал бросить тела, нашел сразу: дорожка петляла среди берез и елей, и сосны тут были — типичный смешанный лес, заросший, с обильным гнильем под ногами, — потом пошла в горку, здесь и увидел неглубокий, сажен десять, ствол, огороженный (от скотины) комлями, несколько кострищ вокруг. Гнетущее воображение нарисовало мрачную картину: тела убиенных рубят прямо на земле топорами на куски, потом жгут… Страшное видение сразу нашло и подтверждение как бы: пошевелив угли в кострище, нашел разрубленный оклад иконки…

* * *

А Дебольцов в это время осматривал Ипатьевский дом. Здесь сохранилась во многом мерзкая обстановка узилища: матерная брань на стенах, беспомощные рисунки мужских половых органов в соединении с женскими, призывы — не то к мировой революции, не то к всеобщему свальному греху. В смертной комнате — сколько дыр от пулевых ударов здесь было, сколько внятных пятен от замытой крови — привлекла внимание надпись по-немецки: «В эту ночь Бельзатзар был зарезан здесь своими слугами»[8]. Подумал: «Немцы убивали? Мадьяры, может быть? Или евреи, для которых дурной немецкий — почти родной?» Мысли были нехорошие, скользкие, своя непричастность к содеянному, своего народа, русского, доказывалась вроде бы вполне достоверно. Увы, только «вроде бы», это он понимал… Здесь тяжело было. И дышалось трудно, и думалось, все время преследовало ощущение, что с потолка капает на голову густая багровая кровь…

На подоконнике справа выделялась еще одна надпись, сделанная черными чернилами, она шла слева направо, сверху вниз, четыре малопонятных знака, первый из которых напоминал галочку, второй — перевернутую латинскую «г», третий — русскую букву «у» наоборот, четвертый знак был просто прямой линией. И мысль о евреях-убийцах вновь овладела Дебольцовым — таинственные знаки, иудейские праписьмена…

Вечером в гостинице подвели первые итоги: преступление было тщательно спланировано и подготовлено. Переводя Романовых из Тобольска в Екатеринбург, верховные советские власти уже знали: Семья будет ликвидирована. И переводили их из патриархального городка в пышущий злобой и ненавистью, распропагандированный рабочий город с единственной целью: здесь все будет шито и крыто.

— Видели мостик в логу? — с некоторым напряжением спросил Дебольцов — от ответа зависело так много…

— Видел… — удивленно отозвался Соколов. — И что же?

— Вам не показалось, что мостик этот образовался неспроста? «Фиат» там сел намертво, я прочитал показания путевого сторожа Лобухина. И Надежда Дмитриевна мне рассказывала об этом человеке: он явно не в себе, принял Надю за одну из дочерей Государя, повел к этим мостикам, утверждал, что она, Надя то есть, лежит именно под ними, среди других убиенных.

— Вы же сами говорите, что Лобухин — не в себе. Как же прикажете доверять? Нам факты надобны, согласитесь. У нас не спиритический сеанс.

— Я только к тому, Николай Алексеевич, что мостки следует вскрыть и убедиться, вот и все.

— Вскрыть… — Соколов подошел к окну. — А вы знаете, что здесь, именно здесь, была в «Американской» гостинице Чека, что отсюда отъехал «фиат» за телами — к Ипатьевскому? Здесь и дома, и дороги, и люди — все свидетели трагедии, преступления, но все пока молчат. Наша задача — растревожить, заставить говорить.

— Вот я и предлагаю…

— Вы предлагаете бесповоротно скомпрометировать следствие. Кто поверит, что русские люди, пусть и большевики…