Конь вороной

Зачем я пришел?… «Тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она предана мне, и я кому хочу, даю ее: итак, если ты поклонишься мне, то все будет твое». Искушавший говорил почти правду. Царства принадлежали ему, камень иногда становится хлебом, и можно броситься вниз и не преткнуться ногой. В этом «почти» – весь соблазн. Что есть истина? Мы не знаем ее. Не знают ее и они. Пройдет мгновение – и не будет виселиц и расстрелов. Не будет Феди. Не будет Чека. Настанет «благополучие».

Не колодец разверзся. Тьма ослепила глаза. Ольга – и самодовольный, в тупом величии, портрет. Ольга – и проповедь искушения. Ольга – и неистовый гнев. Вечер. В комнате пусто. За стеной храпит хозяин. Мне холодно. Я не зажигаю огня.

14 февраля.

Федя вбегает ко мне. Он бледен. Его рыжие волосы в беспорядке. Я только однажды видел его таким: во время ночной атаки.

– Едва добежал, господин полковник… Приготовьтесь. Дом окружен.

Я не верю. Я не верю, чтобы в Чека узнали мой адрес. Он известен только своим. А между нами предателей нет.

– Федя, вздор говоришь.

– Взгляните в окно.

Я взглянул. Да, во дворе стоит часовой. Что это? Нелепый случай?… Федя вынимает револьвер. Я вижу, как у него трясется рука.

Что делать? Мы в мышеловке… Я тоже ставлю «браунинг» на «огонь».

– Федя, у тебя с собой партийный билет?

– Так точно.

– И удостоверение Чека?

– Так точно.

– Ну так иди вперед.

Он понял. Лицо его просветлело. Мы проходим через столовую в кухню. В столовой возятся дети. В кухне пахнет мокрым бельем. Пелагея Петровна шепчет: «Не ходите, ради Христа: убьют…» Но Федя быстро шагает к воротам.

Вот и улица. На улице грузовик. Он пыхтит – дребезжат оконные стекла. Гололедица. Капает с крыш. Блестит на солнце Христос Спаситель, Федя крестится:

– Бог пронес, господин полковник… Не потопила Богородица наш город Псков…

15 февраля.

Меня приютил мой старый знакомый, профессор. Он читает биологию, зоологию, минералогию – я не знаю, какую именно «логию». Он с утра уходит на службу, и я остаюсь один.

Не дом, а каменная коробка, не квартира, а научный музей. Микроскопы, колбы, реторты, графики и раскрашенные таблицы. Над камином стенные часы – кукушка. Она кукует каждые полчаса. Медленно ползет время – догорает ненужный день.

Я когда-то сказал: «Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь – борьба. Я пью вино цельное. Я пью его сейчас. „Не убий…“ „Не убий“, когда убивают твою жену? „Не убий“, когда убивают твоих детей? „Не убий“ – и оправдано малодушие, и возвеличена слабость, и бессилие возведено в добродетель… Да, убийцы „умрут от язв“. Но „боязливых, и неверных, и скверных участь в озере, кипящем огнем“.

16 февраля.

Долго ли продлится мой карантин? Федя волнуется. Он не советует выходить. Я один, с глазу на глаз с кукушкой. Тихо. Тихо так, как бывает в комнатах глубокой зимой.

Тьма ослепила глаза… Разве это прежняя Ольга? Где косы? Где белое платье? Где радостный и беспечный смех? Где Сокольники? Где невозвратимые дни?… Велик и тяжек соблазн. Темный Егоров чувствует его сердцем. Его не понимают ни Федя, ни Вреде, ни, конечно, Иван Лукич. Для них все ясно и просто. Россия и «Коминтерн». Мужик и рабочий. Они за мужика и Россию. Я тоже за мужика и Россию. Но я знаю, я помню, что сказано было в ответ. А Ольга?…

17 февраля.

Слава Богу, нарушено мое «табу». Федя мне позвонил: в Чека получено донесение, что я выехал из Москвы. Меня ищут в Киеве и Одессе. По вечерам приходит Иван Лукич. Иван Лукич располнел и обрился. На нем модный, стянутый в талии, пиджак и золотая цепочка. Не часы ли «со звоном»?… Он говорит от имени «Комитета».

– Комитет недоволен взрывом.

– Почему?

– Мешает работе.

Может быть, он и прав. Мы отравлены кровью. Мы без крови не понимаем борьбы. А «комитетчики» грызут Совнарком, как мыши: тихо, настойчиво, осторожно. Их жизнь тяжелее нашей. У них бессменные будни, неблагодарный и кропотливый труд. Сначала труд, потом, конечно, тюрьма. А «перчатки»? А «сосиски»? А «пробки»?

– Комитет предлагает другое.

– Что именно?

– Начальника Вечека.

Начальника Вечека… Я колеблюсь. Ведь он, как царь, – за семью печатями и замками. Но взялся за гуж – не говори, что не дюж.

– Хорошо.

– Так я передам.

– Передайте. Ну а вы? Что у вас?

Иван Лукич вынимает туго набитый бумажник. В бумажнике доллары и фунты.

– Видите. Вот. Табаком торговал.

Он торгует. Он «спекулянт». «Каждый муравей свою соломинку тащит»… Да, он, наверное, купит хутор, он, наверное, разведет голландских коров. Но ведь и коммунисты «в свой карман норовят – и только».

18 февраля.

Я призвал к себе Вреде и Федю. Вреде – «коммунистический комсостав». Звенит сабля, звякают шпоры. Не хватает только погон.

– Ну что, Вреде, сняли погоны?

Он краснеет:

– И не жалею. Надо правду сказать. Ведь мы ничего не знали. Какой это сброд? Это армия, настоящая армия… Пусть красная, а все-таки наша.

Федя насмешливо замечает: