Конь вороной

Неужели начальник Вечека не будет убит? Федя клянется, что Вреде арестован случайно. Но случайно окружили меня, случайно арестовали Вреде… «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Мы не дремлем. Не дремлют, разумеется, и они. Волк за тридцать верст чувствует человека. Так и они нас. Так и мы их. Я ощущаю опасность. И угадываю, что она бродит вокруг. Егоров стал мрачен. Он вспоминает Синицына и жалеет, что в Москве нет костров. «Но кого жечь, Егоров?» – «Кого?… Небось знаешь сам…» Я не знаю. Ведь не Федя же? Не Иван же Лукич?

25 февраля.

Вреде расстрелян сегодня, на Лубянке, в подвале. Перед смертью он написал мне письмо. Письмо принес Федя.

«Я знаю, что скоро умру, но не жалею о жизни. Моя совесть чиста: я исполнил свой долг. Я послужил, как умел, России. Пусть я сделал немного, другие сделают больше. Верю в Россию, в ее славу, ее свободу, ее величие. Верю в русский народ и за него умираю».

Счастливый Вреде. Хорошо умереть с непоколебленной верой в душе, с сознанием своей непререкаемой правоты. Хорошо в последний, в предсмертный час заглянуть в свою совесть и помолиться: «Господи, я исполнил свой долг». Хорошо отдать жизнь «за други своя»… Так умер и Назаренко.

26 февраля.

…Вот идут державным шагом —
Позади – голодный пес.
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди – Исус Христос.

– Жорж, ты помнишь эти стихи?

– Помню. Но ведь, по-твоему, Христос для детей…

– Да, для детей, а вот слушай. Мы начали с Брест-Литовска и кончили защитой России. Вы начали с наступления и кончили на чужих хлебах. Правда это?

– Да, правда.

– Слушай дальше. Мы начали с братанья на фронте и кончили победой везде. Вы начали с добровольцев и кончили на Лемносе. Правда это?

– Да, правда.

– Слушай еще. Мы начали с пулеметов и кончим свободой. Вы начали со свободы и кончили карикатурным царем. Правда это?

– Пусть правда…

– Так почему же ты против нас?

Она сидит строгая, с бледным лицом, в том же черном, без украшений платье. Я смотрю на нее. Я ищу следов прежней Ольги. Вот любимые голубые глаза. Но и они как будто не те. Где их власть надо мною?… Нет, опять не праздник, а будни… Я говорю тихо:

– А почему ты не с нами? Ведь вы давно отреклись от себя. Где ваш «Коммунистический манифест»?… Подумай. Вы обещали «мир хижинам и войну дворцам» – и жжете хижины и пьянствуете во дворцах. Вы обещали братство – и одни просят милостыни «на гроб», а другие им подают. Вы обещали равенство – и одни унижаются перед королями, а другие терпеливо ждут порки. Вы обещали свободу – и одни приказывают, а другие повинуются, как рабы. Все как прежде, как при царе. И нет никакой коммуны… Обман и звонкие фразы, да поголовное воровство. Правда это? Скажи.

Она молчит. Она не смеет ответить.

– Скажи.

– Да, правда.

27 февраля.

Разве можно убедить Ольгу? А если можно, то я спрашиваю – зачем? Она плачет. Но я знаю: она плачет не о своих ошибках и даже не обо мне. Она плачет о нашей любви… Мы оба блуждаем в тумане. В нас нет невинности Феди, огня Егорова, чистоты Вреде – того, что успокаивает сердца. Мы знаем, что виноваты. По-разному, но все-таки виноваты. Или не виноват, не может быть виноват никто. Все правы. Все – «прах земной» и все «пух»… Где всадник с мерой в руке?

28 февраля.

Между нами сказано все. Все ли, однако?

– Жорж…

– Что, Ольга?

– Ты меня ненавидишь, Жорж?

– Нет, Ольга.

– Но ты и не любишь меня?… Ты любишь другую?

Другую?… Я вспоминаю внезапно Столбцы, лунный свет и белый платок. Я вспоминаю звезды, и лес, и запах свежего сена. Я слышу: «Любиться со мной, с мужичкой, а в жены взять барыню, ровню…» Любил ли я Грушу? Не знаю. Тогда мне казалось, что не люблю.

– Ответь.

Она поднимает испытующие глаза. Она пристально смотрит. Потом говорит:

– Ты любишь другую… Так зачем, зачем ты пришел? Зачем смутил? Зачем посмеялся?… Ну, я твой враг, ты ненавидишь меня. Так уйди, Жорж, уйди…

– Хорошо. Я уйду.

Я сказал, и она испугалась. Она встает и медленно отходит к окну. В серой раме окна высокая и черная тень. Ольга – та Ольга, для которой я здесь.

– Да, Жорж, уйди.

1 марта.

Иван Лукич уехал на юг по делам «Комитета». Вероятно, он боится Чека, вероятно, так же торгует хлебом. Хлеб, табак, какао, вино – он не брезгает никаким товаром. Он копит деньги на «хутор».