Конан Дойль на стороне защиты

Такие отметины давали тройной контроль со стороны общества. Видимые клейма служили предупреждением для честной публики. Теоретически они также удерживали людей от того, чтобы вести преступную жизнь. А до эпохи более-менее распространенной грамотности и подробных записей о преступлениях они могли «считываться» представителями закона как свидетельство предыдущего приговора: подозреваемых обычно раздевали и осматривали в поисках клейма.

В средневековой Англии нежелательные лица также имели дело с системой уличного правосудия, которое было связано с понятием преступника — это слово обозначало не преступника как такового, а человека, находящегося вне защиты закона. В судебных делах той эпохи обвиняемый в преступлении (или адресат гражданского иска), который не являлся в суд и которого власти не могли найти, мог быть объявлен вне закона. Любой английский подданный, обнаруживший такого человека, имел право поступить с ним как угодно, даже убить его[29]. «Объявление вне закона было смертной казнью той грубой эпохи, — писали историки ХХ века. — Преследовать изгнанного и ударить его по голове, как будто он дикий зверь, было правом и обязанностью любого законопослушного человека».

Однако ближе к эпохе Просвещения понятие о преступлениях и преступниках изменилось. Преступление теперь считалось плодом ошибочного этического выбора, и удаление такого человека из общества — для длительного размышления и осознания содеянного — давало ему возможность реабилитации[30]. Для людей той эпохи, впрочем, главным вопросом при встрече с чужаком был тот же, что и всегда: «Кто ты, с кем мне придется иметь дело?», как сформулировал это философ Иеремия Бентам в начале XIX века.

Поскольку, согласно идеалам Просвещения, увечье и самосуд прежних веков считались негуманными, государство начало вести подробные досье на преступников. Эти записи существовали главным образом для идентификации рецидивистов. Проверка каталогов в отделении полиции или в тюрьме могла подтвердить наличие прежних преступлений у человека не хуже, чем клеймо прежних времен. Однако в этой системе был один фундаментальный изъян: она оказывалась совершенно бесполезной, если подозреваемый брал себе другое имя, и этот факт сбивал с толку стражей порядка многие десятилетия.

В 1870-х годах Альфонс Бертильон, гражданский сотрудник французской полиции, изобрел более удачный способ идентификации рецидивистов. Прибегнув к относительно новому в то время искусству фотографии, он создал то, что мы сейчас называем официальным полицейским фото: анфас и профиль, присоединенные к картотечной записи. Та же карточка в изобилии содержала информацию о размерах тела человека. В полицейском участке или в тюрьме новоприбывших тщательно обмеряли, результаты сверяли с комплектом параметров, уже занесенных в дело. Совпадение, как утверждал Бертильон, могло служить доказательством личности даже в том случае, если осужденный сменил имя.

Эта система, известная как бертильонаж, нашла широкое применение в полиции Великобритании и США. Она действительно позволяла идентифицировать некоторых рецидивистов, однако была неудобна тем, что пользоваться ею можно было только после серьезного обучения. К тому же она не срабатывала с малолетними преступниками, которые успевали вырасти в период между обмерами. И к тому же эта система могла использоваться только после преступления, когда подозреваемый уже попадал в руки правосудия.

«Научная криминология» Ломброзо была призвана обойти эти неудобства. Прочно коренясь в викторианских предрассудках, этот диагностический подход беззастенчиво учил главенствующую культуру распознавать чужаков. Однако помимо предвзятости, лежащей в основе метода, еще большая его опасность крылась в том, что признаки, идентифицирующие преступника, он уже не предлагал считывать, а выводил умозрительно.

До викторианских времен упреждающая идентификация была гораздо проще. При встрече с незнакомцем целый набор хорошо известных классовых признаков — произношение, одежда, поведение, прическа — надежно говорил о том, можно ли доверять этому человеку или лучше держаться от него подальше. Неважно, что по этим признакам нельзя было опознать преступника: они позволяли успешно идентифицировать чужака, а этого для горожан-буржуа было более чем достаточно. На взгляд сливок общества XVII и XVIII веков лучше было перестраховаться и выплеснуть вместе с криминальной водой всех младенцев низших классов.

Однако с наступлением новых времен привычные опознавательные знаки стали стираться. Когда города наводнили иностранцы, викторианское общество, безошибочно отличавшее речь лондонского дна от произношения обеспеченных классов, вдруг обнаружило, что слух теперь не очень-то помогает. Даже самая отъявленная публика, почти поголовно ищущая способ проникнуть в более высокие слои общества — или сорвать незаконный куш, — научилась пользоваться старыми сигналами, перенимая определенный выговор или привычку к определенному гардеробу, чтобы ложно причислить себя к нужному классу.