Конан. Великий лес

— Оленя. Вдова я, — всхлипнула она, опять пытаясь повалиться ему в ноги. — Муж охотником был, волколюды задрали его! Дочка у меня была единственная! И ее нелюди сманили, украли! Ребятишки видели, как ее увели, тревогу подняли, а их уж и след простыл… Околдовали ее, сама не пошла бы! Она у меня умненькая! Сладушкой зовут ее… Сироты мы горькие… Некому за нас заступиться! Помоги, чужеземец! Я знаю: ты сильный воин, князь за тобой посылал, ты все можешь… Мне без нее не жить! Помоги! Верни мне дочку!

Конан помрачнел, стиснул зубы… Потом опасливо спросил:

— Ты думаешь, она еще жива?

— Жива! Жива! Я знаю… Я чувствую! Я же мать! — встрепенулась женщина. — Я все всегда про нее чувствую… Жива она! Помоги мне, чужеземец… Рабой твоей буду навеки!

— Я сделаю… Все, что в моих силах, и еще больше! Клянусь! И, если она жива и будет жива, я найду ее! — решительно сказал Конан.

— И я тоже буду искать ее! И сделаю все, что смогу!

Айстульф не сводил сияющих глаз с красавицы, Конан снова нахмурился, но Айстульф не заметил — для него сейчас не существовало ничего, кроме этой женщины! И Конан решил не ругать его… Раз уж Айстульф Брикция из-за нее побил!

— Ты скажи только, — продолжал Айстульф с бесконечной нежностью в голосе, — у твоей дочери такие же глаза, как у тебя? Если такие же — я сразу ее узнаю!

Женщина покраснела, потупилась.

— Нет, глазки у Сладушки — в мою матушку — голубенькие, как незабудочки… Как у тебя, воин!

Окончательно смутившись, она вдруг быстро поклонилась Конану и, подхватив юбки, опрометью бросилась из лагеря наемников! Айстульф, как зачарованный, смотрел ей вслед…

Сзади раздался сухой, язвительный смех Брикция.

Глава четвертая

В древние времена капища Двуликой богини ставились на кромке леса, в окружении деревьев, на солнечных опушечках, но со времен княжения Лагоды, с начала вражды с волколюдами, к Лесу даже жрицы Двуликой приближаться не смели, а капища перенесли: главное, то, где у идола зубы и ресницы были из чистого золота, — к реке, чуть не под самые стены Гелона, а мелкие — в низины тенистые, поросшие молодыми, непригодными для рубки деревцами. С тех пор деревца подросли и превратились в священные рощи Двуликой, но сам культ богини как-то ослаб, а за тридцать лет правления Брана — и вовсе на нет сошел: не до того стало.

Два лица было у богини, грубо из темного дерева высеченных: одно — жуткое, оскаленное — Ледеей звалось, смертью, другое — большеглазое, улыбчивое — Живея, жизнь. Из-под камня у ног Живеи — тонкой струйкой чистый родничок, под камнем у ног Ледеи — пепел да песок. В жертву Живее приносили румяные яблоки и налитые колосья — символы расцвета, плодородия, жизни. Зола печная да вечнозеленые ветви сосен и елей были угодны Ледее — как символы бренности и вечности, символы ее власти. И нельзы было приносить дары Живее и о чем-то просить ее, не одарив прежде мрачную Ледею, ибо, как Смерть и Жизнь — неотделимые стороны бытия, так Ледея и Живея — две сущности одной Двуликой богини.

Выйдя из лагеря наемников, несколько времени простояла Оленя на дороге, роняя слезы в пыль. Конан пообещал ей, что спасет дочку. Не верить ему, не надеяться на силу его меча и на твердость его слова Оленя просто не могла: очень хотелось верить, потому как не на кого больше было ей надеяться. Но в сердце лютовала боль: десять дней прошло, как исчезла Сладушка, а сколько еще пройдет, пока пойдут чужеземцы войной на Великий Лес! За такое время сколько раз уже нелюди успеют ее дочку сожрать, а не сожрут — так обратят в какое-нибудь чудовище, так, что даже она, мать родная, не сможет узнать свое дитя! Правда, чуткое сердце шептало Олене, что она дочку свою под любой личиной узнает, лишь бы жива была. А если все-таки сожрут?! При мысли об этом Оленя заливалась слезами и хотелось ей к реке побежать да в омут броситься, чтобы сразу со своей жизнью несчастной покончить! Удерживала ее лишь надежда на то, что Сладушку все же найдут, пусть даже в чужом страшном образе… И как же она тогда, без матушки?! Каково в сиротстве жить — это Оленя по себе хорошо знала и для дочери своей такой судьбы допустить не могла.

…А если не к реке, то куда ей идти теперь? Домой? К свекрови и золовушкам? Что ждет ее там, кроме попреков, тычков да насмешек? Сколь ни груб был Клемень, а все ж — хоть какая-то защита! Тогда в его присутствии мучить ее не осмеливались, хотя, как муж за порог, так волю себе давали… Но теперь?! Кто она?! Сиротина, вдова горькая! И дитя любимое не уберегла! Да и то: пока жила с ними Сладушка — все злобились да шпыняли, куска лишнего для нее жаль им было, а как с глаз долой — так сразу любима всеми стала! Что бабка, что тетки — все наперебой стремятся обвинить да обругать мать непутевую! Да только если бы искренне все это, от сердца — тогда бы ладно, но ведь не любят они Сладушку, никогда не любили и безразлична им ее судьба: жива ли она, умрет ли… Им лишь бы повод был Оленю помучить!

…А посему — незачем домой идти!