Кондотьер

Бледной немочью ее дразнили подружки в гимназии. Еще называли глистой и миногой, грубо намекая на рост, цвет кожи и сложение. Иногда, что, вообще-то, странно для гимназии Вагнера, припоминали происхождение, то отсылая Натали в Чухонь, то в Пруссию. Между тем, она была чистокровной шведкой, ну или почти шведкой. В Российскую империю ее предки перебрались сравнительно недавно, в эпоху русско-французских войн, но вот в Швецию барон Карл Магнус Цеге фон Мантейфель действительно переселился из Германии. Вернее, из Баварского королевства, все еще бывшего в то время – в начале пятнадцатого века – герцогством. Баварские традиции, судя по немногим оставшимся ей на память вещам, фотографиям и собранным по крупицам свидетельствам очевидцев, сохранялись в семье Натали, как минимум, до времен ее отца с матерью. Много позже, когда ею уже не помыкали дома, не унижали в гимназии и не напоминали ей – как бы ненароком, но всегда и всюду с вполне очевидным выражением глаз, что она «бедная сиротка», Натали специально занялась изучением баварского диалекта общенемецкого языка, культуры и обычаев этой далекой солнечной земли и даже научилась готовить некоторые блюда из невероятно богатой и разнообразной баварской кухни, в чем-то очень немецкой, а в чем-то не уступающей итальянской и французской. Впрочем, и по-шведски она говорила без акцента, но это уже совсем другая история. По-шведски говорили в доме, где она выросла.

Отмахнувшись от этих воспоминаний – неуместных в нынешних обстоятельствах, да и не актуальных уже, если честно, – Натали встала с кровати и принялась за утренний туалет. Натали вышла из ванной комнаты, завернутая в огромное мохнатое полотенце, обмотав голову наподобие тюрбана другим, меньшим, и остановилась посередине спальни.

«Вот черт! А во что же я оденусь?!» – Но испуг оказался совершенно излишним. Кто-то позаботился забрать ее вещи из квартиры на Васильевском острове и доставить сюда.

«Превосходная логистика! – отметила Натали, одеваясь. – Просто безупречная».

Между чулками и бюстгальтером она выпила немного коньяка, и еще чуть-чуть – между жакетом и полусапожками. Так что в гостиную она вышла, имея сносное, то есть почти хорошее настроение и желание съесть все, что найдется в доме.

– Доброе утро, фройляйн! – поздоровался с ней по-немецки стройный молодой человек с лицом кинолюбовника. Парня этого Натали в окружении Генриха еще не видела, но подозревала, что не знакома с абсолютным большинством его людей. – Завтрак?

– Вы?..

– На данный момент слуга за все! – улыбнулся мужчина. – Меня зовут Франц, и я вестовой господина полковника. Итак? Вы голодны? Плотный завтрак с мясными блюдами, лёгкий? Кофе, чай? Увы, мадемуазель, но я все еще не знаком с вашими предпочтениями.

– Все, что вы сможете предложить, и еще немного! – улыбнулась Натали.

– Овсянку? – осторожно предложил Франц.

– Великолепно!

– Яйца всмятку?

– Три, но лучше вкрутую.

– Тосты?..

– Белые… – мечтательно произнесла Натали.

– Варенье…

– Разумеется! А какое, кстати?

– Из таких вот круглых ягод, – неуверенно показал Франц. – Они похожи на маленькие арбузы.

– Это крыжовник. Как кстати! Я очень люблю крыжовенное варенье! А масло у вас есть?

– Обижаете, фройляйн! И масло, и сыр, и молоко.

– Тогда тащите все, если вам не трудно, и большую чашку чая, пожалуйста! А где, к слову, полковник?

– Он в кабинете, разбирает почту. Завтрак я подам в столовую через четверть часа.

– Спасибо! А… Я могу пройти к полковнику?

– Разумеется, мадемуазель! Отчего же не пройти? Господин полковник никаких распоряжений по этому поводу не оставил.

– Тогда, я зайду? – она вдруг почувствовала неуверенность.

– Все, что будет угодно, мадемуазель!

«Ну, и черт с ним!» – она подошла к двери в кабинет и, помедлив самую малость, взялась за бронзовую ручку.

– Доброе утро! – сказала она, входя.

– Полагаешь, доброе? – Генрих сидел за письменным столом и читал какие-то бумаги, подозрительно напоминающие страницы уголовного дела. Слева и справа от него располагались на столе стопки старых картонных папок, на полу около стола стояли открытые картонные коробки с архивными знаками и надписями на стенках.

– Впрочем, извини! – повернулся он к ней. – Доброе утро! Выспалась? Позавтракала?

– Что это? – кивнула она на коробки и папки.

– Куча дерьма, – самым серьезным тоном ответил Генрих. – Читаю, и скулы сводит от омерзения, и все время хочется вымыть руки.

– А если не читать?

– Нельзя! – покачал он головой. – Должен прочесть. Обязан знать. Особенно теперь, в нынешних наших обстоятельствах.

– Наших?

– Все еще собираешься удрать?

– Не знаю…

– Значит, все-таки «наших».

– Возможно… Это твое дело?

– Мое, – достал папиросу, закурил. – Ты не представляешь, Тата, сколько лет я хотел его увидеть! Перелистать эти страницы, прочесть то, что там написано! И вот, представь, получаю в подарок. Жест доброй воли, так сказать, или рука, протянутая навстречу. Как думаешь, пожать мне ее или пусть к дьяволу проваливает?

– Ты принял подарок.