Кондотьер

– Нам тоже неохота, – Магнус, наконец, увидел то, что столь тщательно высматривал. – Вон крыльцо, двери распахнуты. Там и сени – как раз куда надо ведут. Пошли, братие! Только помните: всем разом в светлицу не врываться! Вы в сенях останетесь, а княжну мы с Машей вдвоем навестим.

* * *

Окна дворца подернулись морозною наледью, едва пропуская дневной свет, и без того неяркий, смурной. С вечера еще небо заволокло сизыми снеговыми тучами, всю ночь напролет шел снег, и нынче слышно было, как скрипела лопатами челядь – расчищали.

Впрочем, Машеньке Долгорукой было сейчас не до этого. Кусая до крови губы, юная красавица лежала связанною, нагою, и сам царь – согбенный и тощий крючконосый уродец – злобно пинал ее сапогами, ругаясь и приговаривая:

– Получи, тварь, н-на! Самого царя обманул, корвища! Тьфу на тебя, тьфу.

Густые волосы княжны золотом разлились по ворсистому ковру, привезенному для царя из далекой Персии, белое тело казалось выточенным из мрамора – не дева, а дивная греческая статуя неописуемой красоты!

– На вот тебе, корвища, на!

Царь схватил с лавки плеть, пару раз ударил, стеганул… Кровавые рубцы разорвали белую кожу.

– Корвища! Корвища! Тьфу…

Не очень-то и сильно бил Иоанн. Немощен уже стал, словно глубокий старик – откуда сила? Не так было и больно, как обидно. И это – тот самый человек, который всего неделю назад стоял перед юной княжной на коленях, восхищался, признавался в вечной любви, готов был носить на руках и послушно исполнить малейший каприз, любое желание! А теперь… ишь ты – «корвища»… Как будто она, Марья Долгорукая, должна была вечно невинность хранить. Да кабы знала, что спутается с самим царем – так и сохранила бы, ради трона-то можно и потерпеть. Однако кто же мог знать?

– Сволочь! Гадина! Тля! Раздавлю-у-у-у!!!

Иоанн заходился в крике – отвратительный плешивый плюгавец с редкой козлиной бородкою и безумным взглядом гнусного палача, возомнившего себя Богом.

– Раздавлю-у-у-у!

Ударил еще пару раз, напоследок пнул и затих, обессиленно рухнув на лавку. Бросил на пол плеть, позвал дребезжащим голосом:

– Э-эй… кто там есть?

– Все мы тут! Верные слуги твои, государь!

Только того и ждали, мерзли в сенях – зова! Спальники, стольники, кравчие… Вбежали, на колени бухнулись и этак глумливо, искоса, на княжну опозоренную посматривали. Девка красивая – чего бы не посмотреть? А потом и насладиться – как казнить будут.

Козлищи! Твари конченые. Неделю назад – пятки лизать были готовы.

– Повелеваю казнити корвищу лютой смертью! – вскочив, Иоанн схватил дрожащими руками посох, ударил об пол. – На кол ее, на кол! Чтоб все видели, чтоб все-е…

– Нельзя, государь, чтоб все…

Несмотря на полную свою обреченность, Марья скосила глаза – а кто это там такой умный? Кто царю перечить осмелился? А-а-а, Афанасий! Афонька Нагой, боярин Афанасий Федорович. Кстати, он к ней, к Маше-то, относился так себе, с прохладцей…

– Никак не можно, великий государь, чтоб люд московский жизнь твою языками своими поганил. Потому и с разбойницей этой надобно как можно быстрее управиться. И без лишних глаза. Да хоть вот – в прорубь.

– В прорубь? – Иван Васильевич живо обрадовался, даже потер руки. – А ведь и дело! Так что… повелеваю! Живо сани запрячь, и мой возок…

Руки… холодные липкие руки схватили лежащую на полу княжну, словно неживой кусок мяса. Общупали всю, обгладили гадостно, сволокли вниз, во двор, да, бросив в сани, накинули сверху шубу. Не участие проявили – расчет. Чтоб не померла раньше времени, по дороге к пруду, от мороза не окочурилась – зима, чай, не лето.

Долгорукая не плакала – слез уже не было, да и знала, уж ежели Иоанн что решил, слезами его не разжалобишь. Тогда что зря слезы лить? Эту вот свору – тварей придворных – тешить?

– Н-но, милая! Н-но…

Поехали. Заскрипел под полозьями снег. Слышно было, как поскакали рядом кони. Стрельцов малый отрядец… Вот остановились. Распахнулись ворота, выпустили сани. За ним покатил царский возок. Интересно, захочет ли Иоанн перед казнью взглянуть в глаза той, которую так любил? Любил ведь, на полном серьезе любил, не притворялся! Любил – и отправил на смерть.

Нет, не подошел. Даже из возка не вышел. Так, выглянул только… И вправду – козел! Ну, что же… Господи-и-и…

Маша принялась молиться, истово и совершенно искренне, как не молилась уже давно.

«Господи Иисус-предержитель… Да святится имя твое, да приидет царствие твое… Прости меня, прости дуру грешную. За то, что о простом люде московском не вспоминала, не молилась за землю русскую, все о себе, дура, думала, да об Иване… Думала! А вон оно вышло как… Господи, прости же за все… за грехи все… за грехи…»

– Начинайте!

Вокруг проруби уже собрались люди, кто увидел, заметил – из Александровской слободы. Пошептавшись с царем, подошел к саням боярин Афанасий Нагой, откашлялся: