Конец

Хинес погрузился в раздумья, потом медленно поднял голову и повернул ее в сторону приюта, хотя явно не видел его, полностью растворившись в своих мыслях.

— Хинес!

— Прости, — говорит он, сразу возвращаясь к действительности, — я все слышал, я все слышал. Я думал как раз об этом, именно об этом… Этого я и боялся.

— Чего? О чем ты думал?

— Как и ты, я думаю, что здесь происходит что-то странное, но пока не знаю… Кстати, ты рассказала женщинам… которые были с тобой?

— Попыталась было, хотела обратить их внимание, но… Прям ругнуться охота! Твои подруги какие-то получокнутые… Да, и не смотри на меня так. Дуры набитые… за исключением Ковы, только она одна о чем-то догадывается… но остальные… Ампаро все пытается остроумничать, но на деле… И эта Ньевес… Уф!

— Похоже, ты не слишком и настаивала…

— Не знаю, мне показалось… наверное, мне показалось… мне не хотелось с ними спорить.

— Ты была в меньшинстве.

— И кроме того… по правде говоря… по-моему, история с этим типом… Рафой, который якобы пропал… Тут совсем не то, что они предполагают, и… в общем, я не хотела еще больше пугать бедняжку Марибель.

— Но все-таки скажи, что ты об этом думаешь? Что, на твой взгляд, тут произошло?

— Не знаю, не знаю, не знаю и даже думать сейчас об этом не желаю. У меня есть только подозрения. И я не хочу…

— Занятно… у нас с тобой похожие ощущения и ход мыслей один и тот же…

— Как интересно! Выходит, ты больше похож на меня, чем на своих друзей.

— Я впутал тебя в славную историю, да, Мария?.. А тебя и вправду зовут Мария?

— Почему ты спрашиваешь об этом сейчас?

Из-за последнего вопроса Хинеса Мария как-то сразу нахохлилась, насторожилась.

— Да ладно тебе! И какая, в сущности, разница? — говорит Хинес. — Я тебя впутал в неприятную историю; а ведь возможно, кто-то пытался до тебя дозвониться или у тебя были на сегодня какие-нибудь планы.

— Не исключено. Но знаешь, что я тебе скажу? Я чувствую себя вполне неплохо, слышишь? Как будто на каникулах. Мне слегка надоела жизнь, которую я веду.

— А почему ты ее ведешь?

— Я плачу взносы, чтобы потом получать приличную пенсию.

— Неужели?! Ты уже об этом думаешь? У меня в твоем возрасте и мыслей не возникало ни о какой пенсии.

— А я в твоем возрасте уже буду пенсию получать. И мне не придется больше вкалывать. Вот в чем разница.

— А разве я говорил тебе, что работаю?

Мария на какое-то время умолкает, разглядывая лицо Хинеса, на котором вновь застыло выражение полнейшей отрешенности.

— Знаешь, не парь мне мозги! — выходит из себя Мария. — Тебе-то ведь не приходится ублажать клиентов в койке, как мне. Ты наверняка сидишь в собственном кабинете или где там еще… Да откуда мне знать! Но ты работаешь, это точно. Раз у тебя такие друзья, вряд ли ты принадлежишь к сливкам общества… Так что…

— Эй! Голубки! Мы запираем дверь.

Уго внезапно возникает в дверном проеме. Мария с Хинесом вздрагивают от неожиданности, услышав его крик. Потом они поворачиваются и, прервав разговор на полуслове, направляются к приюту.

— Да не спешите так, не спешите, пока еще не все готовы. Кое-кто пошел в туалет. Но вы все-таки не слишком прохлаждайтесь, — говорит Ибаньес, высунув голову в дверь и на миг загородив вялую и кривоватую улыбку Уго.

Этот дом стоит гораздо выше всех остальных, так что от него хорошо видны две глубокие колеи, которые тянутся вниз по каменистой земле, — они образуют что-то вроде дороги с неровными краями. Если бы не электрические провода, натянутые на бетонных столбах, никому бы и в голову не пришло, что эта крутая тропа претендует на звание улицы, вдоль которой выстроились фасады немногочисленных домов.

По этой улице поднимается пестрая и притихшая сейчас группа, состоящая из пяти женщин и трех мужчин. Белеют кепки с большими козырьками, резко выделяются своими кричащими цветами кроссовки, время от времени солнечный луч отражается от стекол темных очков. За спиной путников остался приличный отрезок дороги, которая шрамом прорезает лесные заросли. По обе стороны от нее разбросаны какие-то строения, наполовину заслоненные деревьями.

Когда люди приближались к тому или иному дому, собаки заранее поднимали бешеный лай; да и сейчас они продолжают время от времени тявкать, но уже как-то устало и без большого рвения. Кроме собачьего лая и шороха шагов, не слышно ничего — ни случайного крика вдали, ни шума мотора, ни охотничьего выстрела. Зато легко уловить приглушенный пульс летнего утра — жужжание тысяч и тысяч насекомых, распространившихся, кажется, повсюду.