Конец

Миссис Марини считала, что задержалась в этом мире. Ей надоело безделье. Мозг был в ссадинах от постоянного расчесывания. Иногда приходилось начинать действовать до того, как было закончено составление плана. Человек должен использовать данную ему природой способность наносить удар, делать это со всей силой, когда внутренний голос подталкивает к действиям. И да. Да. Да. Да. План существует, должен существовать, просто подсознание спрятало его в самом дальнем уголке.

Она вышла на улицу найти Лину. Был четверг. Пробралась мимо самодельных торговых палаток, заполонивших всю Одиннадцатую авеню, там же власти вырыли траншею в полмили длиной для прокладки канализационной трубы. Она поступила безрассудно, приблизившись к краю, и посмотрела вниз – нерадивые работники выстроились гуськом, последний мужчина силой врезал лопату в глиняную массу вперемешку с камнями.

Иначе она бы не поняла. Скорость движения и мысли ее были равны. Когда начинали, вращаясь, пощелкивать шестеренки мозга, ощущения казались пустой тратой времени, это ее не интересовало. Она была сосредоточена только на том, чтобы не привлекать слишком много внимания к тому, что собиралась предложить. Важнейшие пункты плана не должны быть осведомлены друг о друге так долго, как только возможно, а потом им предстоит слиться, стать единым целым почти мгновенно, так быстро надо работать, готовя тесто, соединяя быстро уверенной рукой уменьшенную порцию муки и ледяную воду.

Зашло солнце. Она махнула ногой, отгоняя голубя, возможно, без видимой необходимости, только потому, что он шел в футе перед ней. Можно было пройти на Восемнадцатую улицу и позвонить домой Лине, но ее отец Умберто опять остался без работы и наверняка сидел дома наедине со своим горем, в то время как женщины из-за него же вынуждены были находиться в такое время на улице, направляясь от одного уличного прилавка к другому, выискивая лимоны подешевле, или, того хуже, забирать остатки с чьей-то кухни. Бедная женщина никогда не остается одна.

Она шла по улице, заглядывала в окна, но их не увидела.

Она должна сказать, что бедная женщина никогда не остается одна, с ней всегда рядом люди. Одинок тот, у кого не хватает ума стать себе компанией. Ей самой никогда не было одиноко.

– Что же станет с этой девочкой, даже страшно подумать, ты уж помоги ей, ведь только ты сможешь все устроить, как лучше, – приговаривал дряхлеющий Нико.

– Заткнись, – парировала она. Ведь понимала, что это не он говорит, Нико никогда не был саркастичным. Только ее активный ум – и ничто больше – порождал в воображении сенатора, мешающего ее вступлению в права собственной империи. Стиль был плох, но тон безупречен.

– Ты сладкоречива в своем ходатайстве, Констанца, у тебя нет жалости. Ты не желаешь никому помогать. Я покинул сцену, и ты перестала проявлять к ребенку элементарную женскую доброту. Ведьма. Решила научить ее своему колдовству. Двадцать лет – не так уж много. Хорошо подумай! Посмотри, как ты себя ведешь, изворачиваешься и лжешь. Двадцать – это самое цветение юности, чертовка. Ты не хочешь сделать ее богатой; ты хочешь воздвигнуть памятник себе. Не хочешь, чтобы девочка вышла замуж; ты…

– И кто же на ней женится? Назови мне хоть одно имя.

Девушки не было ни в скверах вдоль Вермилион-авеню, ни в церкви.

– Ты не хочешь, чтобы она вышла замуж. Не хочешь, чтобы какой-то деревенщина нашел твое сокровище. Ты полагаешь, что должна желать ее блага больше собственного, но в тебе нет искренности. Если из-за тебя она станет ведьмой, как и ты, все парни об этом узнают и ни один не возьмет ее в жены. Таков твой план. Кстати, с посвящением ее в ведьмы у тебя ничего не получится. Ты будешь ругать ее и смущать. Это не то же самое, что учить кого-то читать в своем будуаре. Там будет задействована тонкая материя сознания. Но я знаю, что ты сделаешь. Поддашь газа.

– Какой ты злой!

– Нет, это ты злая!

– Скажи на милость, по какому праву ты вдруг стал моей совестью?

– Загляни вглубь себя и поймешь, что неспособна на истинную доброту.

– Прекрати оскорблять меня, Нико!

Она уже решила, что это на самом деле говорит не он. Подобное поведение действительно никогда не было ему свойственно. У нее могут быть неразумные надежды, и она часто задавалась вопросом, сможет ли в случае, если уж призрак Нико решит ее посетить, говорить с ним о произошедшем в последние годы, надев прежнюю маску никчемной жены. У нее было желание так много ему сказать, то, что поняла лишь в последние дни его жизни, пропихивая ему в рот похожую на желе еду, тогда почки его уже отказали, а разум, кажется, умер еще раньше. Но сказать это все можно было только в прошлом.

Она уверена, что Лина никогда бы не стала потворствовать таким злобным призракам, а, если бы и потакала изредка, как поступала миссис Марини, смогла бы выйти из ситуации незапачканной достаточно, чтобы прогуляться по прохладной осенней улице.