Конец

Кондуктор выкрикнул: «Станционная башня Эри», и женщина сошла с поезда. Она сразу увидела на расстоянии примерно в пятьдесят футов двух старушек в черном, обе бросились к ней, обе изо всех сил старались двигаться быстро. Она повернула голову влево. Сделала вид, что пытается разглядеть лица там, где их нет, притворялась секунд пять, будто не слышит, как одна из них зовет ее по имени, позволила себе еще пару секунд оставаться инкогнито.

Отстраниться от страха быть названной по имени прилюдно.

Она стояла в прежней позе, пока было возможно делать вид, что она их не слышит. И еще секунду. Велик был страх перед теми, кто знал ее лицо. И потом она сдалась этим лицам.

Вот и она. Волосы другие, блеклые. Ты этого ожидала. Милосердию надо противостоять любой ценой. Держать лицо. Вот так. Зафиксируй челюсть, как репетировала. Не поднимай брови – появятся морщины. Вперед! Не позволяй Патриции тебя обогнать. Нет, волосы, конечно, не выгорели (теперь можно разглядеть лучше); в них просто много седины.

Держи лицо.

Вот и она.

Вот и она.

Она очень худая. В канун Рождества, когда валит снег и холод пронзает до костей, она стоит без пальто, без шапки и даже без теплых наушников. Она в платье, которое не просто плохо сидит на ней, а висит, оно чудовищное, желтое в синюю полоску, к тому же не глаженное. Двойной узел на шнурках, как ты ее учила. Кожа лица по цвету напоминает нательное белье, которому требуется отбеливание. Кожа на шее сморщилась и походила на спущенный до щиколотки гольф. Следы угрызений совести не уловить ни по глазам, ни по губам или позе.

И вот вы стоите лицом к лицу. Ты держишь ее руки. Чувствительность, ее нельзя отрицать, она разрастается, как дурная опухоль, хочется полоснуть по телу и вырезать ее.

Ты изо всех сил пытаешься оставаться решительной. Изо всех сил пытаешься держать на первом плане воспоминания и обиды, ею причинные, и вот она рядом, и ты забываешь обо всем, остается только: ты – это я. И у меня есть лицо, видишь? Но обо мне забыли.

Было одно.

Было одно большое нечто, частью которого она была. Но теперь оно распалось на мелкие фрагменты, объединялось с грохотом на время, потом опять разваливалось.

Всякий раз после объединения одна маленькая частичка норовила увернуться и вырваться.

Что стало с этой частичкой? Она бесцельно перемещалась в пространстве, так и не выбрав определенную траекторию движения.

Что стало с ее несчастным отцом?

Никто о нем ничего не слышал.

Что стало с ней?

Женщина так много раз воспроизводила в памяти моменты из прошлого, что теперь невозможно было отличить представляемую картину от истинного изначального изображения. Представьте дом, который сотни тысяч раз перекрашивали, под сотней тысяч слоев дерево уже сгнило; но дом все же стоит, держится лишь благодаря краске. Возможно, изначальный момент уже не имел значения. Возможно, он был тривиальным с самого начала, но переписываемая для себя, изменяемая десятилетиями сцена натренировала мысль в работе над основной ее тайной.

В одной из таких сцен она стояла на утоптанной, грязной земле двора под веревкой для белья с прищепкой в зубах и переброшенной через руку мокрой майкой отца, когда киномеханик, прокручивающий фильм ее жизни, решил сменить бобину. Проекторов было два, другой стоял наготове, ожидая нужного момента, перемещение было плавным, но она заметила. Она оказалась в точной копии своего двора, но понимала, что находится не в нем. Иное скрывалось под тем, что воспринимало зрение, слух, обоняние, что имели в виду люди, говоря, что корзина с бельем «вон там», какое значение придавали слову «там», – все было другим.

За деревообрабатывающей мастерской миссионерской школы, где она работала два года назад, все напоминало Вайоминг, там пахло Вайомингом, но она знала, что находится не в Вайоминге, а в месте совсем недалеко от того, где стоит в настоящую минуту, – на платформе, в городе.

Люди имеют в виду разное, говоря «местоположение» или «место». Место включено в местоположение.

Настоящая сцена рисковала стать одной из таких из прошлого. Она проигрывалась слишком быстро, отчаянно хотелось замедлить действие. У нее был лишь один шанс стать свидетелем того, что происходило. Нет, не было и одного. Ей останется лишь то, что нарисует ее воображение.

Женщины спешно подошли, и Лина повернулась и посмотрела на них. Глаза матери были так глубоко спрятаны за отекшими веками, что возможность что-то разглядеть была минимальной. Глаза миссис Марини казались огромными за более толстыми стеклами новых очков, макияж щек, губ и глаз делал ее похожей на грустного клоуна. Губы ее дрожали. Лину поразило, какими обе женщины были старыми. Поразило, что она вообще их узнала, ведь сейчас они были совсем не похожи на себя прежних.

Говоря «она», «ты», «я», люди имеют в виду не только тело и лицо, но еще ее «я», твое «я», мое «я».

Она с уверенностью могла сказать, что они вели себя так же, как она: искали ее «я» под ее изменившейся внешностью, как и она их «я» за их постаревшими лицами.

– Ты чудовищно выглядишь, – сказала мама.