Конец буржуа

— Права… Да. Право у тебя есть.

Она произнесла это слово с какой-то горькой иронией. Руки ее слегка задрожали. И вдруг она заговорила как будто сама с собой.

— А верно ведь, почему бы мне не рассказать тебе это сейчас? Тогда я бы все равно ничего не сказала, но сейчас, сейчас… Ах нет, сама бы ты никогда не догадалась!

Они сели на скамейку.

— Так вот, слушай: у господина Лавандома была любовница. После того как он промотал все наследство, полученное им от отца, ему пришлось думать о том, как поправить свои дела. Ну, да что там говорить — ты знаешь, как он это сделал… Но ты не знаешь одного: что устроить все это взялась именно она, его любовница. Тут-то и начинается самое интересное. Так вот, эта женщина, которая, безусловно, умнее Лавандома, устанавливала цены, назначала условия.

— Ты права, не надо об этом говорить, — перебила ее мать.

— Нет, погоди, ты только послушай. Уверяю тебя, все это даже очень любопытно. Итак, назначенный день наконец настал. Ничего, я могу рассказывать об этом совершенно спокойно. Мы сошли с поезда. На той же самой станции сошла и эта дама. Очень вероятно, что господин Лавандом свою брачную ночь провел именно с нею. Во всяком случае, у него было достаточно такта, чтобы оставить меня в покое. И на мой взгляд, — добавила она, немного помолчав, — он поступил совершенно правильно: если бы он стал настаивать, я бы его убила.

Слова эти были сказаны совершенно бесстрастно — она говорила об убийстве человека как о самой обыкновенной вещи. Г-жа Рассанфосс побледнела от ужаса: она поняла, что в словах дочери не было ни малейшего преувеличения и что она была на это способна.

— Не будем больше об этом вспоминать, раз уж он остался жив, — сказала, улыбаясь, мужественная Гислена. — Впрочем, мне к этому почти нечего добавить. Господин де Лавандом ненадолго сюда приехал… Должна сказать, что он не злоупотреблял моим терпением… Да к тому же он всегда поступает так, как ему приказывает эта женщина. Она наняла квартиру в Мезьере; виделись они почти каждый день. Однажды утром Лаван-дом уехал в Париж. Там они и живут теперь, вдвоем в небольшом особняке, у них есть свой выезд, свои слуги.

— А вообще-то говоря, — заключила она, иронически прищурив глаза, — разве это не в порядке вещей? Они были настоящими мужем и женой, все эти обстоятельства только помогли им возобновить и поддерживать их прежние отношения. Вот и все! Видишь, я стала рассуждать как философ, я научилась понимать жизнь.

«До чего она трезво смотрит на вещи! Точь-в-точь как ее отец, — подумала г-жа Рассанфосс. — Не могу понять, почему им так трудно ужиться друг с другом».

Мать и дочь молчали. Теперь, когда тайны не стало, снова повеяло холодом отчужденности, они обе почувствовали, как отдаляются друг от друга, как возвращаются к прежней вражде. Аделаиду это испугало; ей захотелось сделать первой какой-то шаг к примирению, горячо обнять дочь. Но на этот раз материнская нежность ей изменила. Вместо нее она почувствовала с прежнею силой весь позор этого бесчестного союза. Теперь он снова стеною встал между ними.

Наконец она все же сказала:

— Ты сильная. Как ты трезво все рассудила! Только так и следует жить.

Но вдруг ее ненависть к Лавандому взяла верх надо всем!

— Впрочем, нет! Ты не права… Это ведь не человек, а чудовище. Послушай, вам надо разойтись… Он ведет себя так, что у нас есть против него оружие. Ты еще слишком молода, чтобы жить затворницей.

Гислена пожала плечами.

— Помилуй, господин Лавандом не мог поступить иначе. Мне не в чем его упрекнуть. Да и зачем? Жизнь моя уже сложилась, у меня есть цель. Все счастье мое в моем ребенке. Пойми это, мама. И, клянусь тебе, из Пьера выйдет настоящий человек. Тогда пускай посмотрят, кто из нас будет честнее — да; честнее.

Слово, которое она сейчас повторяла, приводило ее в негодование, раздувало все еще тлевшие угли. Она заговорила о воспитании, которое ей дала семья, о том, как с детства в ней укоренялись трусость и лень. Родители считали, что если молодая девушка умеет ездить верхом, танцевать, чуточку рисовать, кокетливо обмахиваться веером, она уже готова для жизни. Об остальном ведь никто не думал. А это остальное и есть жизнь: откровения сердца, муки тела, долг и, наконец, ребенок, которого надо воспитывать, ставя ему кого-то в пример.