Конец черного лета

Во время содержания в карцере, штрафном или дисциплинарном изоляторе осужденным запрещаются свидания, отправка писем, приобретение продуктов питания и предметов первой необходимости, получение посылок, передач и бандеролей, пользование настольными играми и курение. В карцере и в штрафном изоляторе постельные принадлежности не выдаются, водворенные в них осужденные на прогулку не выводятся. Содержание осужденных в карцере одиночное.

______________

— Он разбил голову Ушастому, — рассказал шнырь. — Но тут сбежалось все их кодло, и козла отбили, а Шаланду связали и сдали контролерам.

Паук слушал шныря молча. Видно было, что он готовится принять какое-то решение.

— Так, лед тронулся, господа присяжные заседатели, — уняв взволнованное дребезжание голоса, произнес он, вставая с нар.

— Командовать парадом будешь ты, Федор. Это боевое крещение. Соберешь малолеток и бросишь их к трюму. Пускай наведут шорох. Меня нет, ухожу в подполье. Давай, Федя. Веди пацанов на штурм Бастилии.

Даже спустя много дней Завьялов не мог ответить на вопрос: почему он подчинился Пауку, что руководило им, когда во главе группы молодых ребят он организовал дебош возле здания ПКТ, в клубе и столовой колонии.

На этот вопрос мог ответить, пожалуй, лишь Андрей Гуров, так звали Паука. Впрочем он уже давно забыл свое настоящее имя, его заслонила, упрятала далеко внутрь кличка Паук. И она привилась Гурову: было что-то в ней опасное, хищное, безжалостное, что-то в немалой степени отвечающее и его внутреннему миру, и его повадкам, манере обращения с людьми. Завьялов, сам того не ведая, подчинился его воле, его непререкаемому авторитету, на который еще никто не отважился посягнуть, подчинился той скрытой угрозе, которая исходила от него и не раз приводила в трепет людей с характером покрепче, чем у Федора. Паук хорошо знал вкус этой хоть и неправедной, но все же достаточно прочной власти над себе подобными. В этом он уже убеждался не раз.

Верховодить Гуров привык с ранних лет. Сначала он верхом на пруте гарцевал впереди ватаги подготовишек из соседнего детского сада, приводя их в восторг своим умением на ходу сбивать палкой листья и ветки с фруктовых деревьев. А позже, уже будучи в классе пятом или шестом, с редкими для его возраста упорством и изобретательностью занимался далеко не детскими шалостями.

— Снова твой изобретатель бед натворил, — не раз жаловалась учительница химии классному руководителю Гурова. — Представляешь, сегодня затеял для видимости уборку в лаборатории, а результат — перебиты почти все приборы, колбы и пробирки…

Шло время, и изобретательство Андрея Гурова все чаще выходило за пределы законного поведения.

А ведь никто — ни его мать, красивая, молодая женщина, домохозяйка и кокетка, ни его уже пожилой и несимпатичный отец, всегда озабоченный институтскими делами, крупный научный работник, ни их многочисленные знакомые, среди которых почему-то преобладали молодые люди с хорошими манерами и дурными наклонностями — никто не мог бы и предполагать, что «милый и забавный» Андрейчик, этот «смышленый шалунишка», станет в скорости опаснейшим нарушителем законов, причем в немалой степени из-за попустительства именно «добрых» родителей и этих же самых их друзей.

Странные отношения царили в семье Гуровых. Несколько экзотическое имя матери — Алевтина (правда, с довольно прозаическим отчеством — Ивановна) в какой-то мере отвечало необычным манерам ее поведения вообще. Природа щедро одарила ее. Внешне она была соразмерно сложена и красива. Во всем другом, как бы в компенсацию, природа ей отказала. Но друзей дома это почему-то не отталкивало, каждый, вероятно, считал, что его умственные и другие человеческие способности и достоинства создают целостный ансамбль вкупе с выдающимися внешними данными милой Алевтины.

Поначалу так думал и ее нынешний муж, вечно озабоченный поисками не то что философского камня, но все же какой-то важной для него химической соли в институтской лаборатории, где проводил львиную долю своего рабочего и свободного времени. По этому поводу Алевтина однажды довольно метко (что было не так уж и свойственно ей) заметила:

— Из-за своей соли ты, Павлик, упускаешь соль жизни.