Ударная волна приподняла Федора, отбросила его в сторону. Но сознания он не потерял и увидел людей, которые буквально ломились из горевшего внутри здания. Одежда их была охвачена пламенем.
— Газ взорвался! — кричал кто-то. — Газ! Спасайтесь! Сейчас еще грохнет. А-а-а…
Вместе с другими Федор побежал прочь от опасного места. И тут он чуть было не налетел на внезапно остановившегося парня. Тот вдруг схватился за голову и рванулся назад.
— Ты куда? Стой! — крикнул ему Федор.
— Там… брат. Брат мой…
И Завьялов побежал вместе с ним.
— В воду давай! — Федор вскочил в пожарную бочку, окунулся. — Давай ты.
Парень повторил все действия Федора и пополз за ним в горящее здание.
Горели стропила, пламя металось по стенам, из оконных рам, зиявших пустотой, валил дым, сыпались искры.
— Он должен быть у самой печи! — стараясь перекричать огонь и треск, парень бросился вперед. — Вот он.
С обгоревшей крыши на них упала огромная головешка. Раздался дикий вопль. Федор метнулся к парню и буквально столкнул руками потрескивавшую на спине того головешку. «Сейчас рухнет вся крыша», пронзила мысль. Федор подхватил обоих под мышки и, плохо уже соображая, что происходит, вдруг выпрямился в нечеловеческом усилии и пошел к выходу во весь рост…
Он не чувствовал, как горят его руки, как огонь начал охватывать на нем фуфайку. Теряя последние силы, он прошел еще несколько метров от здания и упал на руки подбежавшим людям.
На вторые сутки врачи вывели Завьялова из шокового состояния. Лицо свое он сберег, но руки и живот, не защищенные фуфайкой, были сильно обожжены. Придя в себя, Федор помимо своей воли кричал и стонал, настолько невыносимой была боль, которая заслонила для него все на свете. Спасительные уколы морфия лишь на время приносили облегчение. И тогда он мог думать и воспринимать окружающее.
— Держись, земляк, ты мировой пацан, — доносилось до него откуда-то издалека. Тогда он еще не знал, что это голоса спасенных им братьев, лежавших в этой же палате. И как это нередко бывает, спасенные пострадали от пламени значительно меньше — он прикрыл их собой.
Не знал тогда Федор и того, что главный врач больницы выступал по местному радио, заявил, что спасти пострадавшего может только трансплантация кожи. И что десятки таких же, как он, молодых и старых, пришли в больницу, чтобы отдать свою кровь и кожу для спасения парня, о котором здесь уже знали все. Только через месяц Федор смог без боли пошевелить руками. И тогда дни выздоровления пошли значительно быстрее.
Как-то в палату, где лежал Федор, вошел высокий паренек с бледным лицом и широко раскрытыми васильковыми глазами, в которых еще светилось детство. Из-за расстегнутой сорочки виднелось миловидное женское личико, наколотое на его груди. Он обменялся приветствиями с соседями Федора по палате, а затем подошел к его койке и сел возле нее на корточки. Долго молча смотрел на Завьялова.
— Я желаю тебе поскорее оклематься, землячок. И не только я, многие другие тоже. В общем, наша масть приняла решение, чтобы ты жил.
Федор с напряжением слушал его и уже понимал, какую «масть» тот представляет.
— Кто ты? — тихо спросил Федор.
— Я Женя Вишняков. А близнецов, которых ты из огня вытащил, Юрой и Гешкой величают. Тот, что у окна лежит, — он ростом пониже, — носит кликуху Лютик. А этот, что рядом с тобой, — Ромашка. А я поэт, правда, самодеятельный, но люблю эту работу — стишки царапать.
— «Здесь люди чужие молитвы читают,
И свечи, в руках догорая, горят…» — продекламировал он.
— И ты с кликухой?
— А как же! «Зверь» моя кликуха. В этом что-то романтическое есть, скажу я вам.
— Ну, а ко мне чего ты подсел?