Конец января в Карфагене

«Мой знакомый ходил в Париже на Роберта Фриппа, — вкрадчиво вещает Молодой Художник, а дворовый воздух за окнами продолжает темнеть, словно взболтанная за день белизна, остывая, садится на землю под деревьями. — Зал не больше двухсот мест. Акустика супер. Стульев нет, исключительно кресла. Рядом две лесбияночки. Вы хотели бы…»

Кажется, и мне знаком этот «друг» — слащавый полуармяшка-малоросс, сын хорошего инженера и низкосракой бабы с доберманом. Его паханец известен тем, что отливал из свинца брелочки-пистолетики и загонял их потом ссыкунам на балке. Маленькие — по полтиннику, большие — по рублю.

Получается, Молодой Художник у нас всех гермафродитов знает. Того хожденца по «робертам фриппам» мы условно окрестили Мышиные Лапки, у него ручонки какие-то недоразвитые, захочешь раздробить — зубило не поднимется, или кирпич не опустится. В общем — б-г не позволит.

И вот еще больший парадокс — у всех этих гермафродитов имеются жены, дети, невесты-иностранки, кого только нет! Не говоря уже о связях в серьезных организациях, решающих, кого можно отпускать на концерт «Кинг Кримзон», а кому сидеть здесь и ждать, покуда рак свистнет. Рак свистнет — чем не концерт?

И все мечтают удрать. Не выйти по-человечески на пенсию, а именно смыться, чтобы сесть на шею кому-то из антиподов. Половую жизнь у нас освещают уже не статьями, и даже не брошюрами — а целыми томами, талмудами. Если им еще начнут показывать то, что никогда у них перед глазами не шевелилось, и оно вдруг задергается на весь экран, тогда они свихнутся окончательно, и атомную войну с Америкой придется отодвинуть в необозримое будущее. А мне так хотелось ее застать.

Что же получается — я последний певец сумеречных настроений в этом далеко не готическом и (с точки зрения изглоданных желанием повидать свет) совсем не экзотическом месте? Ну, не будем спешить. Наверняка в моем поколении кто-нибудь одумается и еще подтянется, чтобы о чем-то рассказать. Для свершения таинств, не сулящих ничего хорошего зверкам-переселенцам, в случае их возвращения в здешние края, а в особенности — легкой смерти.

Картину «Готика святой Анны» (так я ее прозвал) я больше не видел. Жалею, что не сфотографировал. И дальнейшая судьба этого несуразного полотна мне неизвестна. Потому что вслед за Оперным Голосом куда-то исчезла и Анна Григорьевна. Скорее всего, здешнее жлобство осточертело ей до такой степени, что она попросту свернула циновки, да и села в поезд, чтобы по расписанию утром спрыгнуть с подножки, поблагодарить проводника и затеряться в толпах Курского вокзала. Во всяком случае, покинув родной город, она никого здесь не бросила на произвол судьбы, поскольку гностическую голову с минетным темечком не нужно ни кормить, ни поливать.

Несколько слов о дальнейшей судьбе Демешко. Азизян таки познакомил его с одной чувихой, имени ее я ну ни разу по-настоящему внятно не расслышал. Знаю только, что фамилия заканчивается на «ман».

Азизян темнил, но завлекал настойчиво, а Демешко в ответ только недовольно морщился, посмеиваясь. Было почти девять вечера. И все же Азизяну удалось нас за собою увлечь. Перекресток, трамвайная линия, за ней другой перекресток. Так по диагонали отмахали вниз километра полтора. Подъезд, лифт, дверь, звонок. Помимо хозяйки я заметил еще одну, с пробором и косицей, как у молодого священника. Эту я уже видел — она пробовала вытащить у Мардука из под мышки диск. Дело было на новой, более официальной «балке». Рядом перетаптывался то ли родственник, то ли ухажер, совсем безликий. А она вцепилась, словно хищник клешней, и норовит выдернуть то, с чем пришел Мардук. Вот когда Мардуку пригодился его оперный голос. Он буквально пропел на все фойе Дворца Культуры:

«Пе-э-тя! Ю-у-ра! Да примите же наконец меры! Что за дикость у вас здесь творится!»

Жирный Петя, главный филофонист, прижимая к голове свою гордость — шляпу техасского проповедника, моментально подбежал и уладил инцидент. Азизян откомментировал эту сценку, безбожно переврав и без того гадкий антисемитский анекдот про кольцо и запонку. Правда, в дальнейшем эта ведьма не раз давала прикурить и самому Азизяну.

Стопроцентной уверенности у меня нет, но я почему-то думаю, что Азизян организовал Демешке смотрины той долговязой девицы умышленно, чтобы отомстить. Подробности мне известны. Дело делалось на моих глазах. Азизяна, словно сбесившийся, потерявший управление манекен, втолкнули в машину, отвезли на карьер, пугали там пистолетом.

В общем-то, вполне заслуженно. Рано или поздно все его беспардонные наебки должны были повлечь за собой суровое наказание. Но, похоже, для членов Азизяновой семьи не существовало понятия вины, как коллективной, так и личной. Недаром Данченко метко подметил и повторял при случае: «У них там вся семейка такая». Азизян мог затаить злобу.