Конец индивидуума. Путешествие философа в страну искусственного интеллекта

Мне хочется вернуться и продолжать задавать Ювалю вопросы, но я боюсь ему надоесть — представьте, что к вам в дверь звонят и спрашивают: «А как же Спиноза?» Я неуверенно окидываю взглядом последний этаж здания и замечаю радужный флаг, вывешенный на балконе. Этот символ мира и разнообразия, позднее ставший символом ЛГБТ-сообщества, не оставляет у меня никаких сомнений по поводу конечных целей проекта Юваля Харари, которые, судя по успеху его книг, разделяет значительная часть наших современников. Избавленное от самых неудобных желаний, новое человечество будет состоять из пацифистов, экологов и коммунитаристов. В этом конечный смысл Homo deus: не приобретение автономии, а личный путь к «блаженству», как сказал бы Спиноза. Сама способность ИИ нами манипулировать извращенным образом служит нашему освобождению.

На самом деле Юваль Харари отсылает не столько к Спинозе, сколько к буддистской практике, в частности медитации випассана: он практикует ее в ретритах, где проводит по несколько месяцев в году. У каждого свой метод, главное — избавиться от давления аффектов и страстей. Но, приобретая самообладание, мы теряем потребность в своем «Я». Мы расстаемся с неугомонным и взбалмошным индивидом, который в нас сидит. Впрочем, стоит ли сожалеть о постоянной фрустрации, которую приносят наши эгоистические влечения? Если бы человечество походило на команду Юваля, не стали бы мы все более счастливыми, «блаженными»? Хотя конец индивида и создает на некоторое время политические проблемы, но зато предлагает Homo sapiens сильное метафизическое решение, обещая ему помочь преодолеть оставшееся в нем животное начало.

Сражение за индивида

В Ювале Харари воплотился дух нашего времени. Он предлагает ясную и законченную мыслительную схему, не особенно заботясь о рекомендациях для публичной политики. С этой точки зрения книга «21 урок для XXI века», в которой он затрагивает вопросы многостороннего управления, универсального дохода или образования, застряла на полпути: она слишком конкретная и в то же время слишком абстрактная. Но другие ученые и интеллектуалы, сознательно или бессознательно, отвергают эту постиндивидуалистскую повестку в своих областях. Я понял это во время долгой дискуссии в Нью-Йорке с Гленом Вайлом, моим ровесником, блестящим экономистом, получившим международную известность после публикации в соавторстве с Эриком Познером книги «Радикальные рынки». Мне кажется, что его тезисы, которые на первый взгляд могут показаться очень далекими от «Homo deus», отражают ту же самую концепцию нового человечества, порывающую с просвещением и его идеалом автономии.

Коротко говоря, Глен Вайл предлагает отменить частную собственность — последнее воплощение пресловутых монополий — и заменить ее системой постоянных аукционов: каждый бы стихийно устанавливал цену на все свое имущество, обязавшись отдать его первому заявившему о себе покупателю. Кроме того, каждый собственник ежегодно выплачивал бы налог на капитал. Таким образом, чем выше цена, запрошенная за то или иное имущество, тем больше у собственника шансов его сохранить, но тем больший налог ему придется платить. Принцип в том, чтобы выплатить коллективу компенсацию за стабильность, которую хочется сохранить для себя и для своего имущества. Разумеется, опись имущества должна быть публичной и ее следует постоянно корректировать. Таким образом, ничто не сможет уклониться от рынка как синонима эффективности и справедливости, который постоянно будет ставить под вопрос статус-кво. Опираясь на свое понимание Адама Смита и Генри Джорджа, а также на последние публикации по экономике, Глен Вайл пытается обновить либерализм, избавившись от имущественной ренты. Ну, что тут скажешь… Аплодирую его смелости, но решительно не разделяю его выводов.

Глен пригласил меня представить результаты моих исследований в Microsoft, где изложение прудоновских теорий встретило прохладный прием. После этого он потащил меня на прогулку по Уильямсбургу. Этот бруклинский квартал постоянно благоустраивают, но он все еще сохраняет свою историю, где друг на друга наслаиваются разные волны эмиграции, а также очарование некоторой заброшенности. Здесь-то мне и представился случай разобраться в глубинной мотивации Глена, выходящей за рамки его работ по экономике. Воспроизвожу этот разговор по памяти — к моим воспоминаниям примешиваются образы покосившихся домов, слишком широких крытых переходов, железных пожарных лестниц, которые, подобно паутине, оплетают фасады.

— Если применить твои идеи на практике, у меня не будет ничего своего? Мне придется все время работать, чтобы получить привилегию сохранять собственный дом, машину, компьютер? И при этом знать, что какой-нибудь миллионер в любую минуту может все у меня отобрать?

— Да. Но разве ты заслуживаешь право постоянно владеть своим домом, раз оплачен он был лишь однажды, да и то твоими предками? Если ты им не пользуешься, не инвестируешь в него, может быть, другой человек найдет ему лучшее применение?