Конец мелкого человека

— Отдохните, ничего… да я и сам уж опаздываю. Так вот, Титус-то пулю себе в лоб пустил и письмо довольно смутное прислал накануне… так, одна поверх другой, никуда не доползшие строки. И для вас одна, насчет какого-то должка: извинитесь, пишет, что задержу до будущей ассамблеи в небесах… Да и кто теперь истинную причину разберет, интервью с покойника не сымешь. Может, так называемая историческая обреченность докопала, либо бытовые затруднения, а по мне — не попался ли ор на мушку тому Варнавину? О, я и сам помню… — заранее перебил Елков, заметив отдаленное несогласие в лихаревском взгляде, — но тогда он страстно желаемое за действительное выдавал. Ведь ежели Варнавин умен да чист был, то, на шваль окружающую наглядевшись, на кой ляд ему стреляться было… мог и похлеще выбор сделать, в живых остаться, например… только в другом лагере. А нонешняя-то бурная волна знаете как быстро в зенит возносит? Вот, может, и рассмотрел внизу старого дружка со своих соколиных, дозорных высот… Наверно, оно страсть как приятно, батенька, историческую-то справедливость да собственноручно осуществлять… как вы думаете? А впрочем, пустяки, все бесплодная выдумка одна: никак концовочку к тому его рассказцу не подберу, а зудит, признаться, зудит. Живому существу под названьем человек всегда не терпелось как-нибудь истолковать мироздание… и странное дело, ему на всех этапах развития вполне хватало знаний для объяснения всего на свете: даже в своей мезозойской пещере он думал, что понимает все. Интересно, какую заключительную виньетку под нас с вами летописцы приспособят? Ну, ладно, — пора мне.

На прощанье, бегло касаясь лихаревской огромной, на колено положенной руки, доктор вскользь заглянул в его словно невидящие глаза. Ненадолго объявился там тусклый блеск, подобный зорьке гаснущего дня, потом снова стали смыкаться тучи.

— Вот насчет сестры я хотел… может, рецепт ей прописать? — неуклюже, в отмену непроизнесенного диагноза, спросил Федор Андреич.

— Ведь это вы, батенька, для себя рецепт хотите, — деликатно возразил Елков. — А ей бы всего только морковочку теперь… давеча у меня спрашивала по секрету, чего у меня в сумке, не морковочка ли. Эх, я и захватил бы, кабы знать… Ну, адье, и мужества, мужества больше, Федор Андреич!

После его ухода долгое и спасительное оцепенение накатило на Лихарева. Он сидел на кровати, уставясь в коврик под ногами, и что-то происходило в нем, но не мысли, а как бы разглядывал с бесконечного расстояния нечто там, далеко внизу, сливавшееся в мерцающую полосу. Она не то что двигалась, а будто кто-то где-то, оставаясь на месте, куда-то направлялся во множестве, и среди прочих тоже профессор Лихарев. Когда он осознал это, в окнах уже смерклось, пора стало лампу зажигать. По плесканию внутри ясно стало, что хватит лишь на вечер — и то не весь, отчего вспомнился вчерашний еще наказ сестры, непременно не пропустить очереди за керосином, но в какой день — он теперь забыл… и тотчас же разоряющая мысль об этом заслонилась необходимостью найти спички. Это было приятное, выключающее мысли занятие — ходить и трогать бесполезные уже вещи, — на поиск тоже ушло неопределенное время, которое порою как бы тяготило Федора Андреича. Под предлогом чтоб не будить сестру, — если задремала, слава богу! — Федор Андреич не понес лампу на кухню, а решил всего лишь справиться вполголоса о здоровье: ему хотелось верить, что после одной там поворотной точки дело пойдет на выздоровление.

Никто не ответил Федору Андреичу, пришлось для верности повторить вопрос. По первому впечатлению, во всей обманчивой тишине мира только и было звуку, что скреблась мышь.

— А, кто там… а? — как бы сквозь забытье сорвавшимся голосом отозвалась Елена. — А… чего тебе?

Видимо, она опять чем-то слишком занята была, что так долго не отвечала, а может быть, по ее состоянию требовалось всякий раз для ответа силу поднакопить.

— Подойди, Федя, сюда… мне тебя не видно. Пожалуйста… не бойся меня… смешной какой! Мне ведь и самой не хочется. Виню себя, что за работу не засадила… старалась. И я уже, знаешь, ни на бога, ни на кого не сержусь…

— Где у тебя болит? — придумал он спросить.

— Нет, хорошо… ну, ты ступай теперь погулять! Ладно, ступай…

Он боялся вглядываться туда, в нишу, словно обжечь глаза боялся, а избрал для этого белевший в потемках незнакомый предмет, который оказался тарелкою с нетронутой пищей, которую он еще утром поставил ей на табуретке; новой пока не требовалось. Сравнительно связная, хотя временами с паузами, речь сестры не внушала пока повода для беспокойства. Федор Андреич и вправду в последнюю неделю почти не выходил из дому, так почему было не принять еще одной жертвы этой несчастной великодушной женщины, которая хотела освободить брата от неминуемых теперь переживаний…

— Может, мне в самом деле к Елковым за морковочкой сходить? Я быстро обернусь… — воровато засуетился Федор Андреич, то ли добиваясь повторного дозволения сестры на это, то ли желая подтверждения, что она дождется его прихода.