Конец мелкого человека

Тотчас ему быстро убедить себя удалось, что еще поспеет взад-вперед смахать к Елкову, если же спать улеглись по позднему времени, то непременно достучится, весь дом поднимет на ноги ради такого случая.

X

На ходу вдеваясь в рукава с оторванной подкладкой, Федор Андреич без шапки бросился на улицу, в подъезде с ног едва не сшиб какую-то женщину со свертком, которая надолго и по-мужски зачертыхалась ему вдогонку. И потом побежал если и не с завидной прытью, то — какая лишь возможна в его возрасте, часто останавливаясь для передышки у водостоков и фонарей, иной раз в обнимку с ними. Примораживало, и луна показывалась изредка, отчего мертвой и зыбкой выглядела окрестность, как на дне ледяного моря… а дома были там вовсе ни при чем! И уже с первого перекрестка что-то неудержимой тоской перехватило горло Федору Андреичу, так что ничего сразу не жалко стало — ни себя, ни надломленного здоровья своего, ни начатой работы про особенности мезозойского климата… Вдруг живо представив себе Елену, он заплакал на бегу — так сладко и безутешно, как с детства самого не плакал никогда, — даже удивительно приятно, так как после многих десятилетий напряжения смягчалось что-то внутри, затвердевшее панцирной, недоступной для человечности кожурой. Словом, так все и бежал, обильными слезами заливаясь, облизывая обындевелые на морозе усы.

Кто-то шарахнулся от него в подворотню, в другой сам притаился, пока двое с закутанным младенцем мимо не прошли. По прошествии кое-какого времени он уже шагом дальше отправился, потому что и без того теперь припадка ночного было не миновать, шел, бормоча навзрыд сквозь закушенные усы: «Прости мне все, моя милая Лена… может быть, всех милых милее на свете, которых я из той же подлой приверженности к бумаге и чернилам старательно, сторонкой обходил. Просто мне все некогда было, прости, все думал — потом, потом, сразу вывалю ей все слова хорошие, которые между делом накопил… вот еще, еще хоть немножко, когда руки совсем остынут и с последней рукописью развяжусь!»

Походка его постепенно замедлялась… и вдруг какое-то обострившееся чувство одиночества, похожее на дуновенье сквозняка, до костей прохватило Федора Андреича. То, чего смертельно боялся, случилось наконец. Дальше растрачивать сердце было ни к чему, однако из честности перед покойницей он дотащился кое-как до конца улицы. А всего их, этих мертвых уличных тоннелей, до Елкова оставалось никак не меньше восьми, в другой половине города. Пора стало домой: поскользнувшись, может и не поднялся бы совсем. Возвращался с померкшим сознанием и, несмотря на это, мокрый от изнурения, поторчал минутку на противоположной стороне. Полный мрак стоял у Лихарева в окнах, как и в прочих этажах, время было за полночь. Дверь стояла настежь распахнутая… закричал бы от одного падения песчинки… кто-то ждал Федора Андреича в кабинете.

Из хитрости Федор Андреич сперва прошел мимо и, хоть головы не повертывал, знал в точности — тот уже сидел бочком на подоконнике, свесив одну ногу до полу, ждал. Ничего не оставалось, как войти теперь.

«Нехорошо как получилось с сестрой-то…» — начал ферт.

«Ладно, ладно… все прошло теперь!»

«Она тебя звала… очень дивилась твоему поведенью».

«Врешь… — весь от гнева и физической боли перекосился Федор Андреич. — Знаешь, знаешь, какая она у меня была?»

«Сам слышал».

«Как же ты слышать мог, если нет тебя?»

Ферт замолчал, видимо обиделся.

«Правда, я всю жизнь много работал, вот даже семьи не успел завести, — стал оправдываться Федор Андреич. — Но я голоса никогда не поднял на Елену!»

«Правда ли? — ощерился ферт, и Федор Андреич даже внимания не обратил, что силуэт его вдруг так четко прорисовался на фоне посветлевшего окна. — А тогда, на позапрошлой неделе?»

Федор Андреич и сам живо помнил тот случай, когда, поздно вернувшись от Елковых, как-то в особенности постыдно визгнул на кутавшуюся в шубку сестру по поводу незавешенных окон. Она вся сникла от несправедливости, ей тогда уже трудно было подыматься на табуретку.

«Окна надо завешивать на ночь… чужие, недобрые смотрят, кроме того, тепло сквозь стекла уходит, — непримиримо сказал Федор Андреич, даже кольнуло в сердце. — Ишь опять как простыло!»

«А ты затопи, — подсказал ферт. — Для себя же одного теперь».

Следуя подсказке, Федор Андреич с зажженной спичкой оглядел кабинет, фолианты в простенке, слишком толстые для отверстия печурки, еще какую-то непонятного назначения вещь. Так и не узнал осенившей его когда-то идеями окаменелости, из которой сейчас, если бы вложить во впадинку зерно фасоли, получался профиль как бы человекообразного существа. Привыкнув, что сестра даже ночью нередко поднималась печурку протопить, Федор Андреич не знал теперь, с чего начать. Следовало давеча попросить тех, с ведрами, чтобы сломали ему на топливо хоть диван.

«Сломай-ка мне диван, — на пробу, из хитрости, сказал Федор Андреич. — Ну-ка, принимайся…»

«Как же я примусь, раз меня нет! Сам и ломай… — усмехнулся ферт. — Но на твоем месте я бы с мелкой бумаги начал».