Конец мелкого человека

— Ну, ладно, ладно, принесу сейчас… Вот только с Федором Андреичем покончу и принесу, — вы не знакомы? — посуетился Елков, делая плачущее лицо, по суету изображал он не сходя с места. — Экая ты торопыга, все бы тебе в карьер… Ну, ступай, ступай!

— Мне надоело это, Иван, — раздраженно перебила та мужа, — сейчас давай, я сама отнесу. Верите ли, — обратилась она к Лихареву, — он от меня дрова в книжный шкаф прячет, книгами их заставил… а когда уходит — запирает. А мне шить надо!.. Право же, я собственным дыханием комнату отапливаю, — еще горше прибавила она, переполняясь слезами; повторялось это, видимо, каждый день.

— Да сейчас, сказал тебе — сейчас. — И даже ногой гневно топнул Елков. — Вы извините, это ей пусть будет стыдно, — бросил он Федору Андреичу, уходя в угол, где нетрудно было разглядеть, несмотря на второе, занавешенное окно, большой книжный с дверцами шкаф. — Ни минуты покоя не дадут, волчье! — слышалось оттуда елковское ворчанье.

Чтоб не мешать им, опять о чем-то вполголоса заспорившим, Лихарев встал и пошел к окну, покуда муж со скрежетом отсчитывал женины поленья.

Возле самого окна висела большая фотография, изображавшая человек сорок разных мужчин, сидевших и стоявших. В центре были самые толстые и добрые, а чем дальше — тем обиднее складывались улыбки, и самые крайние тоскливо выглядывали из-за чужих спин, как бы стыдясь своего скучного и заезженного вида. Федор Андреич от нечего делать разыскал и самого Елкова, — тот, довольный и пухлый, лежал у чьих-то ног в очень такой непринужденной позе и держал для приличия толстую книгу в правой руке.

— Бойкая баба… трын-баба, между нами говоря! — затрещал сбоку Елков и состроил гримасу, словно зуб заболел. — Вы простите, что так вышло, — но ведь теперь и в каждой семье собачник! Так что чем богаты, тем и… Вы временем-то располагаете? Ведь не работаете теперь? Да и какая теперь может быть работа! Тут плюхнуться в кровать впору, высунуть язык на плечо и лежать, покуда весь дух выйдет. В вас есть дух? Вот иглокожие уверяют, что нет, а просто так, пшик… А, да-а… — сделал вид, что спохватился, он, — я и забыл, что вы по делу ко мне… Головные боли, с сердцем нелады, так, что ли?

Лихарева начинали сердить мучительные судороги Елкова.

— Не с сердцем, а вот что… — решил ошарашить его залпом Федор Андреич. — Ферт ко мне начал заходить, вот!

Хозяин мгновенно спрятал улыбку и сел в кресло. До этого признанья он стоял перед Федором Андреичем, спиной к окну.

— Фе-ерт! — протянул Елков, выпятив губу. Потом погрозил гостю пальцем и подошел поближе. — Вы когда, батенька, в последний-то раз у врача были?

— Ночью приходил… — вспоминая и не слушая, сказал Лихарев.

— Ночью? Ну да, когда же ему и приходить, как не ночью. А вы что же… — Елков кивнул головой в сидящего перед ним и снова, в раздумье, подогнул палец. — Вы, тово, разговаривали с ним?

— Такая гнусь… — отвернувшись, продолжал вспоминать Лихарев, — руки в боки, морда плюгавая и этакое плебейство во всей фигуре… с души воротит! А хуже всего то, что я и сам не знаю, откуда я его взял… плохое дело!

— Кого взяли?.. — переспросил Елков, тыкаясь в гостя мутным взглядом.

— Да его, его, я же говорил вам… вы где были? — рассердился Федор Андреич.

Елков придвинул кресло еще ближе.

— Так, значит, ферт? Так-таки уж и ферт? — тихим шепотом осведомился он.

— Фе-ерт… — странно протянул Лихарев.

Их глаза блуждали, и у того и у другого. Взгляды встретились. Как бы пробужденный, Елков вскочил и постучал себя пальцем по лбу:

— Да и все мы теперь тронутые, знаете…

Лихарев вспылил, поднимаясь с места:

— Как это… тронутые? Сходите себе с ума на здоровье, коли охота, — я тут ни при чем. Вам самому доктор нужен, вот что, — черт меня к вам понес в такую несуразную пору…

— Ах, да не сердитесь вы, Федор Андреич… или Федор Иваныч? Ну, значит, не ошибся. Я ему всего два слова сказал, а он уж и на дыбы! Ну, сядьте же, прошу вас. Не пойму, на что еще в наше время обижаться можно! Успокойтесь, а я вам за это еще историйку расскажу, тоже — дальше ехать некуда. Вчера посетил меня экземпляр. Пришел, сел сюда вот, где вы сидите — и в рев. Плачет, да ведь как плачет-то, глядеть на него больно. Я, говорит, чихать не умею. Я ему: ну что ж, говорю, и не чихайте себе на здоровье! А он еще пуще заливается: с самого детства, говорит, не чихнул ни разу, и насморка даже ни разу не было, что ж, по-другому устроен я, что ли? Каково, а? Ведь — прямо вынь да положь ему чихание! — Елков выпятил руки вперед, как бы представляя любезному вниманию Лихарева этот особый вид головного вывиха.

Но, рассказывая это, сам Елков вертелся и кидал слова то вверх, то вниз, то туда, то сюда, словно не один, а дюжина Лихаревых была распихана и развешена по комнате там и сям.