Конец нейлонового века (сборник)

Я очень боялся, когда в первый раз шел на урок и звонил у застекленной деревянной перегородки на втором этаже еврейской школы, где раньше был класс, а теперь эта перегородка делила его на две прихожих: одна вела в молитвенную, другая – в квартиру кантора. Я боялся, но пан учитель Кац оказался добрым и приветливым – повел меня на кухню, где у печки на табуретке сидела его толстая жена в домашнем халате, усадил за кухонный стол и открыл передо мной новенький учебник немецкого, захрустевший в корешке; на первой странице был черно-белый рисунок чего-то круглого и грязного – это оказалось яйцом. Пан учитель приятным голосом сказал, что яйцо по-немецки называется «ай», и так я начал учить немецкий с самого начала, от яйца.

– Das ist ein Ei, – говорил пан учитель, и я за ним повторял. – Ist das ein Ei? – спрашивал пан учитель и сразу же сам отвечал: – Ja, das ist ein Ei. – И я снова за ним повторял.

Пан учитель Кац учил не только немецкому языку, но и богослужению, которое требовало знания еврейского языка. Поэтому еврейские дети ходили к нему сначала на уроки иврита. Когда еврей молится, его голова должна быть покрытой. Поэтому, когда мне случалось прийти на свой урок чуть раньше, я заставал здесь Йонаша Левита и Ицика Кона, которые очень громко читали вслух таинственные слова на еврейском языке, а на головах у них были шляпы пана учителя Каца, одна каждодневная, другая – для шабеса, и головы учеников утопали в них вместе с ушами; стояла летняя жара, и они приходили на урок без головных уборов, поэтому пану учителю приходилось надевать на них свои шляпы. Мальчики сидели на стульях выпрямившись и смотрели на меня с высокомерным презрением, ибо говорили на языке, которого я не понимал, и выкрикивали «лубалим селах шме ашбоазим» или что-то вроде, но пан учитель все время их прерывал и поправлял, ведь они тоже не очень были сильны в языке, но я, конечно, его вообще не знал, так что они свободно могли надо мной смеяться.

История с этими шляпами повторилась еще раз, когда выдавали замуж дочь пана учителя Каца. Она выходила за пана Исидора Кафку, ортодоксального еврея из О., владельца тетрадной фабрички. Свадьба тоже была ортодоксальной, и проводил ее известный раввин из Кёльна, а поскольку пана доктора Каца знали очень многие и называли его, как и пана доктора Штрасса, достойным евреем, – в отличие от Мойши Сучилёбла, которого называли плохим евреем, – на свадьбу пришли не только евреи, но и довольно много христиан. Происходило это летом, в горячую пору, они пришли без шляп, и в синагогу их пускать не хотели. Неприятно, все хотели видеть свадьбу, а внутрь пройти не могли; и люди стояли перед синагогой и ругались, пока вдруг не пришел пан Исаак Айснер с мешком за спиной и двумя корзинами, полными шляп, вышедших из моды, которые он в своей лавке не мог продать: разных там «жирардо» и смешных котелков, – и начал выдавать их напрокат за одну крону и десять крон залога, и через минуту все шляпы были разобраны, ибо свадьба уже начиналась и все хотели войти в синагогу. Времени выбирать и мерить шляпу не было, поэтому все быстро совали пану Айснеру залог и брали кому что досталось: одним слишком тесные, другим – слишком большие. Моему отцу с его большой головой – да и сам он крупный, высокий мужчина, – достался маленький серый котелок, который ему приходилось все время придерживать рукой, чтобы тот не сваливался. Я засмеялся, получил от отца подзатыльник, а из синагоги меня выгнали.

Пан учитель Кац всегда проводил урок на кухне, и его толстая жена сидела здесь на табуретке у печки и слушала. Первые годы она молчала, и только потом, когда я уже прилично знал немецкий и мы в основном читали сказки и разные книжки, которые я потом пересказывал, а особенно после прихода немцев, когда я еще целый год ходил к пану учителю Кацу и мы говорили в основном о политической ситуации, – она стала включаться в наши беседы, в основном поддакивая пану учителю. Но в первые годы молчала.

Пан учитель преподавал по своему собственному методу, неторопливо, но систематично. Он часто давал мне упражнения на склонение, чаще других – der gute alte Wein. Я произносил вслух:

– Der gute alte Wein, des guten alten Weines, dem guten alten Weine, den guten alten Wein, – а пан учитель кивал; при этом у меня возникало острое желание попробовать это «доброе старое вино», которое пан учитель так часто задавал склонять; но, пожалуй, он и сам никогда его не пил, поскольку был беден. Позже, когда я уже хорошо знал немецкий, пан учитель часто говорил: