Конец одиночества

Как далеко отодвинулись вдруг те времена, когда я ребенком на цыпочках приходил к ней в комнату и часто заставал Лиз за чтением или рисующей очередной комикс, и она позволяла мне залезть к ней под одеяло. Я всегда удивлялся, какие у нее теплые ноги, казалось, от них исходит жар. Обыкновенно она принималась рассказывать мне о мальчиках из своего класса: один, мол, такой милашка, а другой – такой нахал. Я выслушивал все эти фантазии затаив дыхание, гордясь тем, что старшая сестра поверяет мне эти тайны. А иногда я просто лежал рядом с ней в постели, пока она читала или слушала музыку. Я любил эти мгновения. Мама и папа находились в другом конце коридора, Марти – в соседней комнате, все было так спокойно и уютно, и я лежал, примостившись под боком у Лиз, а она спокойно переворачивала страницы, и тогда я просто засыпал.

Следующее воспоминание окрашено в более мрачные тона.

Спустя четыре месяца после празднования помолвки сестра будит меня среди ночи тревожным телефонным звонком, не оставляя времени на раздумья. Я живу в это время в Гамбурге, в запущенной съемной квартире в районе порта, и тотчас же отправляюсь на поезде в Берлин, где живет Лиз. В отличие от нашей предыдущей встречи, в квартире стоит щемящая тишина. Тишина всегда была несовместима с моей сестрой. Тусклый утренний свет падает сквозь коридорное окно, раковина на кухне завалена горой грязной посуды, на пороге я чуть не растянулся, запнувшись о разбитую гитару.

В спальне пахнет курительными палочками и рвотой. Лиз сидит на полу с полуоткрытыми глазами. Вокруг нее какие-то чужие люди, наверное ее друзья, но я с ними не знаком. Жениха нигде не видно.

– Что с ней?

Я опускаюсь на колени рядом с Лиз. Она сидит в одних трусиках и джемпере, под глазами пепельные круги. Кажется, она не замечает меня и только бормочет про какой-то усилитель у себя в голове, способный регулировать город.

– У нее нервный срыв, – говорит одна приятельница, которую я помню по дню помолвки. – Она стояла на улице полуголая и набрасывалась на людей с руганью.

Я отвожу сестре нависшие на глаза влажные волосы:

– Что она принимала?

– Не знаю. Кокаин, МДМА, пару таблеток успокоительного, мескалин – все такое.

– Где жених?

– А ты разве не знал? Роберт давно с ней расстался.

Я теряю дар речи. Затем звоню Марти в его венскую фирму.

– Ни в коем случае не клади ее ни в какую клинику, – несколько раз повторяет Марти. – Я пришлю к вам знакомого терапевта и немедленно приеду сам.

Тут Лиз неожиданно оживает. Она протягивает ко мне руки и обращается как к ребенку:

– Ой, да это же мой младшенький братик! Ты что тут делаешь?

Затем она хохочет мне в лицо пронзительным, безумным смехом и смотрит в упор не мигая. Но взгляд у нее не сестринский. Это жесткий, насмешливый, высокомерный взгляд – взгляд, из-за которого многие годы мучились все мужчины, все женщины, взгляд, перед которым смог устоять один лишь Роберт Шван. Она все еще ненормально хохочет, так что меня, глядя на нее, берет жуть. Глаза у Лиз стали бездонными, черными, это глаза человека, который падает, падает и падает.

И ей нравится падение.

– Когда ты будешь? – спрашиваю я брата.

– Первым же авиарейсом, – говорит он запыхавшимся голосом. Я слышу, как он бежит, спускаясь по лестнице, и отворяет дверь. Как всегда, он несколько раз нажимает на ручку. Восемь громких щелчков. – Все будет хорошо, слышишь?

В этот момент Лиз делает мне знак наклониться поближе, чтобы сказать мне что-то на ушко. У нее взволнованный вид ребенка, которому не терпится сообщить что-то важное. Я наклоняюсь, все так же с телефоном в руке, и, когда мое лицо приближается к ее лицу почти вплотную, сестра бормочет:

– Шу-шу-шу.

– Что-что? – переспрашиваю я.

– Его больше нет, я его убила, – повторяет она.

* * *

Летом 1998 года я впервые после нашего детства снова съездил с братом и сестрой в Бердильяк. Идея принадлежала Марти. Недавно он отремонтировал дом, который нам достался в наследство от нашей бабки, и сказал, что может заниматься своей работой, находясь во Франции. Элена должна была подъехать через несколько дней. Мы обсуждали все это как давно запланированный отпуск, но настоящей причиной поездки была тревога за сестру. Она все еще до конца не оправилась после пережитого аборта и нервного срыва.

Во Франции нас встретила непогода, щетки так и елозили по лобовому стеклу. Машину по проселочным дорогам вел Марти, Лиз спала. Я смотрел в окно и многое узнавал: странно знакомые замки, яркие краски полей. Мне вспомнились серебряные франки, которые я держал в кармане в детстве. Вспомнились папа, мама, слушающая кассету с Битлами.