Конец одиночества

В тот же миг на меня накатила волна воспоминаний, словно кто-то перелистывал мою жизнь: сначала на несколько глав назад, к похоронам нашей тетушки. Она умерла год назад от инсульта, ее точно вырвали из жизни. По дороге на траурную церемонию Марти сохранял безмятежность, словно он не испытывал никаких эмоций, хотя, вообще, очень любил тетушку. Он молча вел машину, в то время как мы с Лиз говорили о том, как предательски опять поступила с нами судьба. «Какая чушь! – неожиданно сказал Марти. – Нет никакой судьбы, так же как нет и Бога. Ничего нет, есть только мы, люди. Впрочем, это приблизительно одно и то же. Так что нет никакого смысла ныть. Смерть – это статистика, и в данный момент она, похоже, против нас, но когда-нибудь, когда все люди, включая и нас самих, умрут, она снова придет в равновесие. Вот так вот просто». Однако полчаса спустя, когда мы сидели на церемонии, глядя на гроб с нашей тетушкой, брат, к моему удивлению, заплакал навзрыд. Это были душераздирающие рыдания. Все люди в часовне обернулись на Марти, который плакал, беспомощно уткнувшись в плечо Лиз, а она его обнимала.

Затем страницы в моей голове перелистнулись дальше, и я увидел, как стою ребенком в гостиной и узнаю от тетушки, что мои родители умерли. Марти стоял рядом, бледный и неподвижный, он мог бы с таким же успехом быть за тысячу миль от меня. Эти слова постепенно раскрывались в своем чудовищном значении, просачивались повсюду, впитывались в пол под ногами, ставший вдруг неровным, в мои глаза, делая зрение смутным, в мои ноги, на которых я, пошатываясь, побрел через комнату. Волны взрыва настигли затем и Лиз, она только что вошла и сразу же обратила на меня озабоченный взгляд. «Что случилось?» – спросила она, а я не мог и не хотел ей отвечать, словно оставался шанс уберечь ее от правды.

– Я вижу то же самое, – произнесла рядом со мной Лиз; по крайней мере, мне так показалось.

Я хотел рассказать ей, как все изменилось, как изменился я сам, но не мог. Сердце забилось быстрее. Образы хлынули в мое сознание. Как папа бросает мне мяч. Как Лиз на счастье прячет в карман маленькую белую фишку от «Малефица». Как мама называет меня Улиточкой и читает мне вслух. Как я просеиваю через сито муку для ее «объеденного» торта. Все вперемешку, и все так близко, так прекрасно, так быстро, что уже невозможно выдержать.

Я сделал глубокий вдох – долгий выдох, глубокий вдох – долгий выдох.

– Слишком много, – повторял я снова и снова. – Я больше не могу. Пожалуйста, хватит.

Лиз взяла меня за руку:

– Спокойно. Все хорошо.

По щекам у меня катились слезы, все цвета в комнате стали яркими. Я видел малейшие морщинки на своей руке. Дыхание бешено участилось, грудь сдавило. Но затем вмиг наступило освобождение, и я снова задышал нормально. От облегчения я невольно рассмеялся. То и дело я поглядывал на Элену, которая не спускала с меня глаз и своим спокойствием держала все под контролем.

– Теперь я знаю, какую картину мне хотелось нарисовать в двенадцать лет, – припав к моему плечу, сказала Лиз. – В последние годы я это забыла, но сейчас снова вспомнила. Я бы нарисовала четырех собак, играющих на морском берегу в мячик. Собак с забавными именами и в старомодной одежде.

Я кивнул, радуясь, что она рядом.

И тут все слилось воедино: мое сознание вырвалось из держащей его рамки и открыло мне путешествие в прошлое.

Я был… Нет, я и есть Марти, Марти в детстве, собираю игрушечную машинку с бензиновым двигателем. Эта дивная точность, с которой отдельные части соединяются друг с другом, этот миг счастья, когда мотор включается и вся техника, сосредоточенная под каркасом, вдруг обнаруживает свой смысл.

Я – Лиз, рисую разноцветными красками на листе бумаги, и вдруг на нем возникают живые существа, созданные мною самой, и это так великолепно, что я в них растворяюсь. А в голове у меня новые яркие картины, до того много, что иногда становится больно, и невозможно никому рассказать или показать, поэтому я порой теряю голову и ношусь как сумасшедшая по комнате, чтобы избавиться от этой энергии и стряхнуть ее с себя.

Я – моя мама, которая смотрит, как ее дети играют, как они взрослеют, и надеюсь, что они еще немножко побудут со мной. И я довольна тем, что ради вот этой жизни отказалась от моей свободы, хотя порой я по ней вздыхаю.

И я – мой папа, который едет на машине на службу. Он с удовольствием бы сию минуту повернул назад, к семье, но это, как и многое другое, невозможно. Я спрашиваю себя: когда все пошло не так или, может быть, не так было всегда, с самого начала? И я вспоминаю, как незадолго до своей смерти я на Рождество подарил своему младшему сыну Жюлю старую камеру, которой он так и не стал пользоваться. Затем происходит последняя ссора и…

– Я вспомнил, – говорю я.

С предельной четкостью я вижу перед собой отца, как он с убитым видом держит в руке трубку и глядит на меня испуганно. Моя вина. Моя проклятая вина.

– О боже, сейчас я все вспомнил!