Конец одиночества

Мне вспомнился бесстрашный, самоуверенный мальчик, каким я тогда был. Однако после смерти родителей он оказался недостаточно сильным и уступил место другой личности. Я не жалел о нем. Разве что лишь о той необузданной резвости, которая порой нападала на меня десятилетнего. Случится ли в моей жизни когда-нибудь такое событие, которое хотя бы на короткое время катапультирует меня в состояние упоительного щенячьего дурашливого восторга?

– Я тут как раз задумался об одной вещи.

– Валяй, рассказывай.

Я закрыл ноутбук:

– Я подумал, что было бы, если бы я поехал во Францию и остался там жить. Если бы я попал в аварию. Если бы мы никогда не встретились. В моей жизни было слишком много развилок, столько возможностей сделаться другим. – Я бросил взгляд на Альву. – Ты никогда не задавалась вопросом, какой бы ты стала, если бы твоя сестра не исчезла? Ведь ты наверняка была бы сейчас совершенно другой.

Она задумалась:

– Да. Это точно.

– Вопрос в том, что не стало бы другим? Что в тебе неизменно? Что осталось бы одинаковым, несмотря на все повороты судьбы?

– Ну и?..

Я подумал о Лиз. Она и раньше всегда была непредсказуемой и жила сама по себе, даже ее увлечение мальчиками казалось просто частью ее натуры, как и слабость к наркотикам и любовь к рисованию и пению. Не важно, что она порой на годы это забрасывала, следуя новому увлечению. Ей достаточно было любого повода – например, наткнуться где-нибудь в магазине на детскую книжку или пуститься с братьями в «путешествие», приняв дозу ЛСД, – суть оставалась прежней: в ее жизни когда угодно мог наступить момент, который пробуждал в ней желание рисовать или музицировать. А Марти, хоть и не сделался врачом или естествоиспытателем, неизменно нес в себе тот редкостный внутренний заряд, благодаря которому достигал любой поставленной цели. Вероятно, он и в других областях науки, например в биологии или физике, стал бы профессором.

– Я не знаю… – Я взглянул на Альву. – А у тебя? Что ты об этом думаешь?

– Гм… У Кьеркегора об этом сказано: «Нужно сломать свое „я“, чтобы стать собою»[39].

– Что это значит?

Она наморщила лоб:

– Ну, мы рождаемся на свет, и окружающий мир накладывает на нас свой отпечаток через родителей, удары судьбы, воспитание и случайный опыт. На каком-то этапе мы говорим как нечто само собой разумеющееся: «Я – такой», но это лишь то, что лежит на поверхности, наше первое «я». – Она села ко мне на стол. – Для того чтобы найти свое истинное «я», нужно поставить под вопрос все, что ты получил при рождении. Что-то из этого даже утратить, ибо знание того, что действительно является частью тебя, зачастую обретается через боль… Свое «я» различаешь через разломы.

Ее ноги болтались в воздухе.

– С другой стороны, я догадываюсь, что было бы, если бы моя жизнь сложилась иначе или протекала бы проще. Так, например, я не уверена в том, сошлись бы мы или нет. Вероятно, я искала бы себе напористого, беззаботного мужа, менее склонного к рефлексии. Но когда все сложилось так, как сложилось, ты оказался тем, кто мне нужен. Ты, и только ты.

– Честно сказано, но немного обидно.

Она нежно поцеловала меня в висок.

– И почему же я оказался тем, кто был нужен?

– Потому что ты все понимаешь.

Я, подумав немного:

– А еще? То, что я недурно выгляжу, то, что отличаюсь немалым умом, моя скромность?

– Может быть, еще и за твою скромность. – Она оценивающе посмотрела на мою шевелюру. – Ни единого седого волоска. Как тебе это удается?

Вместо ответа я протянул руку и коснулся ее щеки. Она закрыла глаза.

Я вспомнил нашу свадьбу несколько лет назад. Скромное празднование с бумажными фонариками в саду моего брата и речь, которую произнес ее отец. Между ним и Альвой были своеобразные отношения. Они любили и понимали друг друга, но виделись редко. Зато регулярно обменивались письмами, и в одном из них ее отец настоял на том, чтобы взять на себя расходы по свадьбе.

– Ты часто вспоминаешь Фину?

Она кивнула:

– Думаю, так будет всегда.

Альва со вздохом сняла очки и принялась протирать стекла. Лицо у нее было бледное. Все последние недели она жаловалась на усталость и часто температурила.

Я прописал ей перерыв и принес из кухни бутылку вина, она поставила Джорджа Гершвина. Я не понимал эту музыку. Альва же любила Гершвина. «Мой Джордж» – так она его всегда называла. Раньше меня пугало старение, теперь же мысль о том, что через сорок лет мы по-прежнему будем вместе, действовала на меня успокоительно. Вместе сидеть, читать, беседовать или играть в шахматы, иногда поддразнивать друг дружку и вновь и вновь возвращаться мыслями к общему кладезю воспоминаний, которые мы за это время скопили.

Я стал думать, каким будет ее лицо, покрытое морщинами, и как она будет одеваться, когда ей будет под восемьдесят. В тот же миг я понял, что для меня все это не имеет значения и мысль о старости уже не содержит в себе ничего устрашающего.