Конец одиночества

Я хотел услышать убедительное оправдание, логическое объяснение, хоть что-нибудь, что смягчило бы меня, но только не это.

– Снова эти прогулки? Ты взялась за старое? – Я стоял перед ней почти вплотную и чувствовал, что не владею собой. – У тебя же, черт побери, дома дети! Как ты могла вот так взять и куда-то слинять, так напугать нас?

Она глядела на меня широко раскрытыми глазами, в них все еще стоял этот темный блеск. От моих яростных слов она все-таки оробела.

– Я тут чуть с ума не сошел – вдруг ты не вернешься. – Я весь дрожал от напряжения. – Ведь со мной ты можешь говорить обо всем. Ты даже не можешь себе представить, чего мы тут только…

– У меня рак.

Прошла секунда, затем я отшатнулся так, словно меня ударила невидимая рука. Эти три простых слова обрушили на меня такой архаический ужас, что я мгновенно онемел, они так оглушили меня, что я ничего не чувствовал и в первый миг растерялся, не зная, что сказать и что сделать.

– Я пыталась до тебя дозвониться, – произнесла Альва среди наступившей тишины. – Пробовала несколько раз. А потом мне вдруг потребовалось выйти на воздух. Прости, нельзя было так поступать.

По омертвевшему телу поползли мурашки, распространяясь от груди к рукам и ногам. Ненадолго у меня появилось чувство, что я вот-вот улечу.

– Рак чего? – выдавил я из себя так тихо, как будто кто-то переключил мой голос на минимальную громкость.

– Лейкемия.

– Это точно? Откуда ты это знаешь?

– Я была у врача еще на прошлой неделе, когда ты уезжал в Берлин. У меня опять поднималась температура, но и до этого было плохое самочувствие. Мне делали разные обследования, я не хотела тебе говорить, чтобы не беспокоить. Сегодня пришел окончательный диагноз.

Я даже не заметил, как сел. Почувствовав ладонь Альвы у себя на затылке, я невольно вздрогнул так, что она убрала руку.

– Посмотри на меня, – сказала она.

Я молча поднял на нее взгляд.

– Я переживу это, Жюль. Я знаю, что выживу. – Она вдруг сделалась удивительно спокойной. – Я это переживу.

Я смотрел ей в глаза и верил каждому ее слову.

* * *

Прогноз оказался не слишком хорошим, но врачи обещали реальный шанс победить рак крови. Альве сразу назначили химиотерапию, и для первого курса лечения ей пришлось на несколько недель лечь в больницу. Медикаменты вводились в вену. Цитостатики – синоним надежды. Они же – яд.

Возникла новая, гиперреальная действительность, которую с трудом можно вынести, оставаясь в здравом уме. Я ходил точно в тумане, бессловесное привидение, бессонно дежурящее у ее больничной кровати. Но даже когда у нее стали выпадать волосы, Альва все равно не сдавалась. Она терпела болезненные уколы, нескончаемую тошноту, иногда даже над этим шутила. Детям Альва сказала, что ничего страшного в ее болезни нет и она скоро поправится. Я пытался держаться так же бодро. Верить и не сомневаться, что все будет хорошо. Только один раз у меня вырвалось, что судьба опять против нас, но Альва тут же меня оборвала.

– Даже слушать этого не желаю, – отрезала она. Затем добавила уже помягче: – Можешь похныкать, когда я пойду на поправку.

Я кивнул. Разговор шел в спальне, ее тогда в первый раз отпустили на несколько дней из клиники. По радио пели шансон. Вероятно, у меня все еще был приунывший вид, потому что она взяла мою руку и сделала несколько танцевальных шагов. Это было неожиданно. За все время, что мы были знакомы, я никогда не видел ее танцующей, если не считать нескольких неуверенных шагов на нашей свадьбе.

Мы двигались под музыку, сжимая друг друга в объятиях, но совсем медленно, так как Альва была еще очень слаба. Она танцевала с закрытыми глазами. Мысль о том, что жизнь этого самого близкого для меня человека была под угрозой, казалась в этот момент чем-то недоступным для понимания.

– Где ты сейчас? – спросил я.

– Я здесь, – откликнулась она, по-прежнему не открывая глаз, – я танцую с тобой и стараюсь ни о чем другом не думать.

– Правда же странно, что мы никогда не танцевали?

– Как ты, наверное, заметил, я не фанат танцев.

Стены комнаты раздвинулись, морщины разгладились, и мы снова очутились в интернате. Нам было девятнадцать лет, и мы прятались в моей комнате, убежав от дождя. Тогда мы напились джина, и я пытался…

– Помнишь, как я приглашал тебя на танец?

– Не было этого.

– А вот и было! Я даже поставил такую пластинку, под которую, как сказала мне мама, передо мной не устоит ни одна женщина. Но ты ни за что не соглашалась со мной танцевать. И тогда я, конечно, решил, что не нравлюсь тебе.

Альва поморщилась:

– Этим страстно увлекалась она, не я. Понимаешь? Из нас двоих она была талантливой, она с детства чуть ли не ежедневно занималась балетом, и, когда она исчезла, я больше знать ничего не хотела про танцы. Они слишком напоминали мне о ней.

Меня вдруг пробрал пронзительный холод.

– Если бы я тогда знал! – сказал я скорее про себя.

Некоторое время мы продолжали молча двигаться под музыку. Я вдыхал знакомый запах ее духов – смесь сандалового дерева и гардении.