Конец одиночества

Мы стали воображать, что было бы, если бы мне пришлось одному воспитывать близнецов, рисуя жуткие картины. Луизу – накачанной наркотиками девицей с ирокезом, играющей в жуткой панк-группе и исключенной из школы. Винсента – одиноким эзотериком, вступившим в сомнительную секту и навсегда скрывшимся с новыми товарищами в непроходимых лесах Канады.

– Секта? Неужели я был бы настолько плохим отцом?

– Ну, может быть, все-таки не настолько.

– Они же меня просто не слушаются, а тебя вот всегда. Как у тебя это получается?

Она пожала плечами.

– Сильная в яйце, – сказал я тихо.

Альва заснула, а я не спал и глядел на нее. За окном шел дождь. Капли барабанили по стеклу, но у нее было спокойное выражение; казалось, сон разогнал все мрачные мысли. Она повернулась ко мне, ее рука лежала у меня на груди. Я взял ее и держал. Волнами на меня накатила усталость, но я продолжал смотреть на Альву, пока не очутился в том сне, где я бреду с собакой моего брата по бесконечному лесу.

* * *

Когда нагрянула зима, у Альвы уже заметно отросли волосы. Рождество мы проводили в доме моего брата, где было предостаточно места для празднования. Современное здание, окруженное зеленой оградой из густого кустарника, одиноко расположенное среди большого участка. Идеальная обитель для киношного злодея с бесчисленным множеством лишних комнат, громадным садом и техническими игрушками вроде управляемого по Интернету холодильника или выдвижного видеоэкрана.

– Марти – завоеватель бесполезностей, – сказала как-то моя сестра.

Съехались все, даже отец Альвы – маленький, жилистый, немного чудаковатый мужчина с римским носом и меланхолической складкой рта, не очень гармонировавшей с его манерами весельчака. У него был твердый взгляд и задубевшая от постоянных горных восхождений кожа. Сначала он долго держал в объятиях Альву, потом подхватил на руки детей. Он не уставал задавать им вопросы, и они весь вечер не отходили от него ни на шаг.

Мы вместе пели. Лиз играла на гитаре, но по-прежнему отказывалась исполнять «Moon River»:

– Эту дурацкую песню я спою, только когда у меня самой будут дети.

– Значит, никогда, – сказал Марти.

Она бросила на него укоризненный взгляд.

Потом детям разрешили развернуть подарки – книжки и лего от нас, родителей, одежду от Элены, видеоигры от Тони и Марти и акварельные краски от Лиз, а мы, расположившись за большим обеденным столом, наблюдали за ними. Позади остался тяжелый год, и тем радостней было вспоминать о нем вместе как о кошмарном сне.

Стоя перед музыкальным центром, брат обсуждал с Тони, какую музыку лучше поставить. Вернувшись к столу, он только покачал головой:

– Сегодня окончательно выяснилось, что Тони ничего не смыслит в музыке.

– Не верьте ему, – крикнул Тони. – В интернате он годами крутил блэк-метал, и я после этого на всю жизнь получил психическую травму.

При каждой встрече эти двое от волнения подначивали один другого, чтобы остальное время провести мирно, в братском согласии и проговорить друг с другом несколько часов.

Зато Лиз весь вечер держалась очень замкнуто. На ее еще недавно безупречном лице прорезались первые морщинки. Когда она улыбалась, это не так бросалось в глаза, но большей частью выражение у нее было недовольное. Хотя она и перестала принимать наркотики, однако я знал, что она попивает, бокал с красным вином стал таким же ее неотъемлемым атрибутом, как белокурые волосы. Моей сестре было уже сорок четыре года, и, кажется, ей нечего было противопоставить надвигающейся старости. Она всегда только наслаждалась моментом, ничего в жизни не удерживала ради того, чтобы быть свободной, и теперь осталась с пустыми руками.

Когда я завел с ней разговор о ее работе, она скривила гримасу:

– Я-то с каждым годом старею, а им все семнадцать. У них всегда будет вся жизнь впереди, а моя все больше оказывается позади.

Мы сидели на кухне одни, час был уже поздний. Лиз рассказала мне о недавнем разрыве со своим другом, журналистом. Опять пустой номер. Она водила пальцем по щербатой кромке стола, с ее лица вдруг сошла вся жизнерадостность. Губы задрожали, она попыталась скрыть это, но не смогла. Наконец она подошла ко мне сзади и обняла за шею, как в детстве. Я сжал ее руки, и мне представилась лодочка, которую давным-давно оттолкнули от берега одним легким касанием. Но за все эти годы не встретилось ничего, что остановило бы этот крохотный первоначальный импульс, и вот лодочка уплыла в море, отдаляясь от берега все больше и больше.

– Не знаю, – сказал я. – Может, стоит тебе хоть раз в жизни попробовать за что-то держаться, вместо того чтобы сразу уходить, оставляя все позади.

– Так и знала, что ты это скажешь! – Она выпустила меня из объятий. – Но такая жизнь ничего не дает. Все проходит мгновенно, ничего не сохранишь. Можно только быть.

Она снова бросила на меня этот взгляд, ее взгляд, но на этот раз я его выдержал и не опустил глаза, потому что с тех пор тоже понял, о чем она говорит.

* * *