Конец партии: Воспламенение (СИ)

Зал обмяк, как если бы на него направили пистолет и в последний момент перед выстрелом отвели ствол в сторону. Даже не так - если бы стрелявший направил его на себя самого. И следующие слова Робеспьера ударились в выросшую за один миг, невидимую, но крепкую стену боязливого презрения. Так здравомыслящие люди реагируют на бред сумасшедшего, зная, что в любую секунду он может впасть в буйство и кинуться на них:

- Нет, Шoметт, нет, Фабр, смерть - этo не вечный сoн! Граждане, сoтрите с мoгил нечестивoе изречение, кoтoрoе набрасывает траурный креп на прирoду и oскoрбляет смерть; начертайте лучше следующее изречение: смерть - этo началo бессмертия!

Я вздрогнула, когда в голове у меня зазвучал голос Шарлотты, такой отчетливый, будто она стояла в шаге от меня: “Наверное, кто-то показал ему что-то вечное”. Но я не успела обдумать и понять, что услышала только что; отовсюду понеслись неясные голоса, с каждой секундой делавшиеся все громче:

- Пусть назовет имена!

- Мы с тобой, Робеспьер!

- Имена!

- Пусть скажет, кто предатель!

Робеспьер замер; я увидела, как судорожно сжалась его рука, в которой были листы. Кажется, он сам не ожидал такой поддержки; может, он надеялся, что его начнут линчевать прямо сейчас. Но одобрительные возгласы становились все громче, и Робеспьер заозирался по сторонам почти что в панике. Депутаты Болота, столпившиеся у трибуны, бушевали и требовали выдачи преступников, кто-то кричал что-то с Горы, и Робеспьер казался совершенно потерянным посреди этой бури. Его бескровные губы едва шевельнулись, но я каким-то шестым чувством поняла, какие слова чуть было не сорвались с них: “Не знаю”.

Мне захотелось завыть и удариться головой о стену, но это, к сожалению (или к счастью) было невозможно: слишком большое количество людей отделяло меня от нее. Я прекрасно понимала причины молчания Робеспьера; но почему все это время молчала я?! Что стоило мне подойти к нему - хоть вчера, хоть когда еще, - и рассказать все, что удалось мне увидеть и услышать? Он не держал зла на меня, сегодня я услышала это достаточно четко, чтобы поверить, что в этом он не врет; но я, разбитая собственным страхом и домыслами, не смогла решиться ни на что, а ведь это могло сейчас спасти ему жизнь. Но он стоял, одинокий и покинутый, и блуждающий взгляд его вряд ли мог зацепиться хоть за кого-то, кто был готов протянуть ему руку.

- Еще… еще не время, - вырвалось у него. - Я не хочу никого…

- Имена! - безжалостно громыхнуло в ответ. Люди начали напирать на меня сзади, но я не хотела идти вперед: наоборот, не в силах выносить этой сцены, я начала отступать, и делать это было неожиданно легко - освобожденное мною место тут же занимали двое, а то и трое человек, всего спустя несколько шагов я ощутила, что люди за мной редеют, и смогла выбежать в пустующий холл, оттуда - на улицу, где чуть не споткнулась о сидящего на ступеньках, меланхолично что-то пережевывающего Сен-Жюста.

- Антуан! - не рассказать, как я рада была его видеть, он был единственным, за которого я все еще могла уцепиться, и я тут же сделала это, обняв его так крепко, насколько смогла. - Ты разве не слушал речь?

- Ушел с середины, - сказал он раздраженно, отстраняясь; он явно не был сейчас настроен на нежности, и я разочарованно отодвинулась. - Максим спятил. Решил пафосно принести себя в жертву. И нас вместе с ним заодно.

- Ты думаешь?.. - растерянно спросила я. В ответ он протянул мне пакет с фруктовым печеньем, которое, как я заметила, продавали тут же, метрах в двадцати от нас.

- Угощайся. Так вот, я не думаю. Я это вижу. Я, знаешь ли, неплохо его изучил за те два года, что мы знакомы. Если ему в голову что-то стукнуло - его не отговорить. Он и себя загонит в гроб, и нас.

Было от чего прийти в ужас. Особенно от того, как спокойно, чеканя слова, Антуан все это говорил.

- И что ты хочешь делать? - я осторожно, двумя пальцами взяла печенье и надкусила. Оно оказалось рассыпчатым и буквально таяло во рту; удивительно, как я после всего случившегося не утратила способность получать удовольствие от еды. Антуан последовал моему примеру и сунул печенье в рот целиком.

- Завтра, - проговорил он, проглотив, - я произношу в Конвенте речь. Это будет лучшая речь, которую я когда-либо читал, я тебя уверяю. Они все лягут и не встанут, это точно.

Тут я увидела, что рядом с ним лежат, придавленные несессером, исписанные бумаги, и вытянула шею, чтобы заглянуть в них, на что тут же получила звонкий щелчок по носу:

- Не заглядывай. Лучше приходи завтра, послушаешь.

- Приду, - легко пообещала я. - Думаешь, это поможет?

Он выдержал слишком долгую паузу перед ответом, чтобы я поверила, что он верит в то, о чем говорит:

- Не волнуйся, маленькая полячка. Я все улажу.