Конец партии: Воспламенение (СИ)

Ничего не изменилось. Казни продолжались и в последние несколько дней число жертв увеличилось, хотя, казалось бы, куда уж больше; Робеспьер оставался дома, будто его вовсе ничего не интересовало; а я так и не осмелилась сказать ему о своем посещении странной встречи, руководимой незнакомцем в маске. Теперь я боялась вовсе не его, а их - им я дала страшное обещание, согласившись взять яд, и его нарушила, и вряд ли они могли оставить это без ответа. Я не смогла убить Робеспьера, даже если речь шла о спасении Антуана и Огюстена; но и Робеспьера, скорее всего, скоро убьют. Выходит, что мне не удастся спасти никого.

Даже понимая, что это не поможет, если меня задумают схватить, я почти не выходила из дома даже днем, забившись в свою комнату, как испуганная мышь, наблюдающая, как к ней все ближе и ближе подбираются острые кошачьи когти. Они достигали меня вечерами, когда сгущалась темнота, и в ней начинали чудиться мне неясные, угрожающие тени. Один раз я швырнула в стену вазу, когда мне показалось, что в углу, в тени шкафа, кто-то стоит. Конечно, там никого не было, и мне удалось добиться лишь суровой нотации от мадам Дюпле.

- Это была моя любимая ваза, - пробурчала она, собирая осколки. Я, сидевшая неподвижно на кровати, только ответила тихо:

- Извините.

Почему меня до сих пор терпят в этом доме, оставалось загадкой. Но я не всегда оставалась там безвылазно - редко случалось, что мне приходила мысль, будто схватить меня дома будет удобнее всего, и страх гнал меня прочь, заставляя бродить по пыльным, сдавленным духотой улицам, заходя в такие закоулки, о существовании которых я никогда не подозревала. Там мне становилось спокойнее - никто меня не найдет, - но ненадолго: проходило несколько минут, и в лице каждого прохожего, каждого угрюмого лавочника или напевающей женщины, развешивающей белье, я видела врага, готового вот-вот бросится на меня. Я подрывалась с места и бежала все дальше и дальше, но лабиринт переулков сжимался вокруг меня, как щипцы, и во всем городе не было места, где я могла ощутить себя в полной безопасности. Везде меня могли разыскать, везде я была как на ладони. И, смиряясь с этой мыслью, я возвращалась домой.

Однажды я пришла позже обычного, когда свет в окнах дома уже потух, и, в потемках прокрадываясь к лестнице, чуть не завизжала, уловив в гостиной какое-то движение. Но мне удалось вовремя заткнуть себе рот, ибо это был всего лишь Робеспьер - в такой поздний для себя час он сидел один перед камином и смотрел в него, не отрывая взгляда, хотя огонь давно уже не зажигали, угли были черны и немы. Рядом с собой на пол он положил прямоугольный бумажный пакет, из разорванного края которого выглядывало что-то тонкое - то ли тонкая палка, то ли указка.

- Где вы были? - спросил Робеспьер, не поворачиваясь ко мне. “Не ваше дело”, - хотела привычно ответить я, но язык неожиданно повернулся сказать совсем другое:

- На прогулке.

- Не лучшее время для прогулок, - вздохнул он. Не зная, что на это отвечать, я нерешительно приблизилась к нему. Было почти темно, единственным источником света была едва чадящая на камине свеча, но ее не хватало даже на то, чтобы полностью выдернуть из темноты фигуру Робеспьера. Я видела лишь его лицо, мрачное и сосредоточенное.

- Что это? - спросила я, поднимая с пола пакет. Робеспьер неопределенно качнул головой.

- Принесли сегодня днем. Можете взглянуть.

Все больше теряясь, я перевернула пакет над своей ладонью. Оказалось, это не указка торчала из него, а покрытый мелкими шипами стебель розы, с которого чья-то рука аккуратно срезала листья и бутон. Бутон вывалился следом, темный и полузасохший. Больше ничего в конверте не было.

- Я ожидала, что будет еще какая-то записка, - подавив нервный смешок, сказала я. Робеспьер забрал у меня пакет вместе с содержимым и легким броском отправил его за каминную решетку.

- Зачем? Намек и так достаточно понятен.

В его словах была логика - надо было быть идиотом, чтобы не понять, что значит бутон, отделенный от стебля. Я почувствовала, как у меня по спине ползут мурашки.

- Что вы собираетесь делать?

Он ничего не ответил, как будто вовсе не услышал меня, а я ощутила, что в груди, мешая дышать, разбухает что-то вязкое и горячее. “Я знаю, кто хочет вас убить, - чуть не сказала я в запале последней надежды, - всего одно имя, но можно потянуть за него и выйти на всех остальных. Они уже требовали, чтобы я сделала это, и не остановятся ни перед чем”. Я могла это сказать, хотя не уверена, что это что-то изменило бы, но тут слова, теснившиеся на языке, неожиданно сменились другими, как показалось мне, намного более важными:

- Вы не думаете, что все было зря?

Он как будто ожил, отбился от поглотившего его оцепенения и, повернув голову, наконец-то взглянул на меня. Глаза его сверкали, но, может быть, это была лишь обманчивая игра света.

- Нет, - тихо и твердо произнес Робеспьер. - Я не думаю, что все было зря.

“По крайней мере, - возникла у меня насмешливая, но правдивая мысль, - ему будет легче умирать, чем мне”.