Конец партии: Воспламенение (СИ)

“Солнце садится, - мысленно проговорила я, чуть крепче сжимая его пальцы. - Совсем скоро в столовой зажгут свечи, Нора накроет на стол, и мы приступим к ужину. Вы, как всегда, будете молчать, Огюстен - шутить и рассказывать истории… заглянет Антуан, и с его появлением станет совсем весело. Мы не будем ни о чем волноваться. Мы будем счастливы. А все, что вокруг нас - это мираж, бред, этого никогда не было, мы сами все это выдумали, просто заигрались. Мы такие легковерные…”

“Мы будем счастливы, - эхом донесся до меня ответ. - Исчезнут все причины для волнений и тревог. Все в мире станут свободными и равными. Когда-нибудь, когда-нибудь…”

- Когда-нибудь, - повторила я и уснула, провалившись в легкую дымку дрёмы. Снов не было, каких-то видений или воспоминаний о прожитой жизни - тоже. Но каким-то краем сознания я понимала, что уже мертва. Ведь, чтобы убить человека, не обязательно опускать ему на шею лезвие гильотины. Достаточно лишь забрать у него надежду. Все время, что я играла со смертельными опасностями, боролась, сдавалась и снова боролась - надежда была у меня всегда, даже когда казалось, что все потеряно. Рана, нанесенная Шарлоттой Корде, окажется не смертельной, взбунтовавшийся народ освободит Дантона и Камиля, войска Анрио возьмут штурмом мятежный Конвент… я всегда на что-то надеялась, а теперь с поразительной ясностью понимала, что более мне надеяться не на что. Я умерла. Лезвие, рухнув на меня, по большому счету не изменит ничего. Это до странности умиротворяло меня и укрепляло мой сон, ставший настолько глубоким, что, когда в нашу камеру зашли тюремщики, мне пришлось сделать усилие, чтобы сбросить с себя его заманчивую пелену.

Как я ни храбрилась, все равно, подскочив, отступила к стене, хотя бежать было уже некуда - смерть явилась за мной в облике двоих грузных тюремщиков, меланхолично щелкающих острыми ржавыми ножницами. Я запоздало вспомнила, что нам должны обрезать волосы, чтобы они не попали под удар лезвия, и мне стало до боли жаль даже не себя, а свою шевелюру, за которой я любовно ухаживала и которую отрастила, лишившись доступа к нормальным парикмахерским, почти до пояса. Теперь ей предстояло упасть на пол, как ненужному мусору, рядом с гнилой соломой и следами чьих-то плевков.

В углу зашевелился проснувшийся Огюстен - ему, даже не дав толком понять происходящее, обрезали волосы первым. С неловко, неровно остриженными взлохмаченными патлами он смотрелся бы забавно, если б эта простая процедура не наложила на него обреченную, смертельную печать. Стоило тюремщику покончить со своей работой и отойти, я со страхом заглянула Бонбону в лицо и увидела, что глаза у него совсем потухшие, лишенные всякой жизненной искры. С Бонбоном произошло самое страшное - он смирился.

- Теперь ты, - ухмыльнувшись, тюремщик схватил меня за волосы и резко дернул, заставляя откинуть голову назад. Я вскрикнула и, сделав бесплодную попытку вырваться, ударила его по руке. В отместку он щелкнул ножницами прямо над моим ухом:

- Смирно стой, а то отрежу, чего не надо.

Не сказать чтобы я была в том положении, чтобы мне угрожать, но эти слова неожиданно подействовали на меня подобно парализующему раствору, впрыснутому в вену; я не шевелилась, пока тюремщик орудовал ножницами, только слезы с новой силой покатились у меня по щекам, по счастью - совершенно беззвучно. Я вспомнила дорогу, которую нам предстоит проделать на телегах до площади Согласия, вспомнила эшафот и зависшее в небе лезвие. Как я буду себя вести - взойду по ступенькам сама или меня втащат, захлебывающуюся в истерике, тщетно пытающуюся отбиться от неизбежного? Я не была уверена, что во мне хватит сил, чтобы не опозориться.

- Поаккуратнее, - донеслось до меня сердитое замечание Сен-Жюста: его тоже слишком сильно дернули за волосы, и теперь Антуан, испепелив тюремщика взглядом и отобрав у него ножницы, расправлялся со своими волосами самостоятельно. У него это получилось даже быстрее: не прошло и минуты, как его густые, шелковистые кудри, в которые я некогда любила зарываться пальцами, остались лежать на полу. Впрочем, Сен-Жюсту шел и его новый облик. Думаю, на всей Земле не существовало ничего, что могло бы ему не пойти. Молча он вернул ножницы тюремщику и принялся сосредоточенно распутывать воротник собственной рубашки; лицо его не выражало ровным счетом ничего.

Я дрожала, как осиновый лист, и чувствовала, что опасно близка к новому срыву, и остатки моих сил уходили на то, чтобы держать себя в руках. “Всего лишь дуновение ветерка, - повторяла я про себя, как заведенная, - всего лишь дуновение…”. Но это не успокаивало меня должным образом: когда я увидела, как подошедший тюремщик с силой тянет Робеспьера за волосы, исторгая из того полный муки сдавленный вой, вся моя выдержка оказалась послана к черту.

- Не смей так с ним обращаться, - прошипела я, упрямо встряхивая головой; не ощущать падающие на плечи пряди было непривычно и дико. Тюремщик перевел на меня холодный, рыбий взгляд.

- А то что?