Конец партии: Воспламенение (СИ)

- Бонбон, что с тобой произошло?.. - голос мой сел, слова я проговаривала с трудом, ибо горло то и дело сводил мучительный, тяжелый спазм. - Как же ты…

- Я струсил, - прошептал он, морщась и тяжело дыша; при одном взгляде на его неестественно, жутко вывернутые ноги меня забила дрожь. - Я выпрыгнул из окна… думал, там невысоко…

- Бедный, - плакать, как оказалось, я еще могла, и прижалась щекой к пылающему лбу Бонбона, уже не сдерживая слез. Это было дико - знать, что он скоро умрет. Он не должен был умирать, ведь он никому не делал никакого зла, он, наверное, за всю свою жизнь не натворил и десятой доли тех мерзостей и глупостей, что натворила я. Все время нашего знакомства я тянулась к нему неосознанно, как к теплому и мягкому свету, и мы, наверное, могли бы быть счастливы вдвоем, если бы я… да даже не делала ничего - просто позволила ему шагнуть ко мне, заключить в объятия и никогда больше не отпускать.

- Помнишь, как мы познакомились? - вдруг спросил он, отстраняя меня; я с трудом выносила его внимательный, горестный взгляд, направленный, казалось, в самое мое сердце. - Ты мне на руки упала…

- Помню, - вздохнула я и замерла, пораженная догадкой. - Стой, так ты уже тогда…

Его ответная печальная улыбка была красноречивее любого ответа.

- Я тогда подумал, что вряд ли встречу кого-то лучше, - продолжил он, укладывая голову мне на колени и доверчиво закрывая глаза, когда я машинально, все еще не переварив услышанное, провела ладонью по его волосам. - Но я не хотел торопиться… не хотел тебя заставлять… в конце концов, я был для тебя другом, а это лучше, чем ничего, верно?

Я тоже зажмурилась. Не в знак согласия - просто чтобы не вспоминать, не думать, кем я после всего этого была в его глазах. Бессердечной, черствой, равнодушной к чужому страданию - все, в чем я так любила обвинять Робеспьера, вскрылось, подобно нарыву, в моей собственной душе.

- Я думал, оно само пройдет, - Огюстен попытался повернуться, чтобы устроиться удобнее, и издал короткий глухой вскрик, - а… а оно не проходило…

- Бонбон, - понимая, что не могу слушать это, я, подкошенная вцепившейся в меня болью, наклонилась, скорчившись, как улитка, заползшая в панцирь, и бесвольно уткнулась носом Огюстену в грудь, будто это могло как-то меня извинить, искупить все, что я натворила до этого, - прости меня, Бонбон.

Он коснулся моих волос - привычным ласковым жестом, как будто мы сидели, как всегда, обнявшись, в саду дома Дюпле, вдыхая сладкий аромат роз, особенно густой перед закатом, - и я рыдать начала уже в голос. Все, пережитое за последние месяцы, навалилось на меня, ударив не хуже тяжелого железного лезвия, и со мной приключилось нечто вроде истерики: в голове у меня помутилось, я смеялась булькающим, оглушительным смехом, и только смешнее мне было от того, что я ощущала, как по лицу у меня текут слезы, выла, как раненый зверь, и сбивчиво несла какую-то бессмысленную околесицу, порывалась даже зачем-то встать на ноги, но Бонбон с неожиданной для его состояния силой держал меня в своих руках, прижимал к себе, нашептывал что-то успокаивающее мне в ухо, и, наверное, только тепло от его прикосновений было причиной тому, что я, сорвавшись в бездну отчаяния, не лишилась тогда, в то кровавое утро, рассудка.

Не знаю, сколько это продолжалось - мне казалось, бесконечно. Но за каждым приливом неизбежно следует отлив; так и свинцовый панцирь, сковавший мое сознание, треснул и рассыпался, и я худо-бедно, но вернула себе возможность осознавать окружающую реальность. Оказывается, я все еще была рядом с Бонбоном, но теперь лежала возле него, а он, прижимавший меня к себе, то ли спал, то ли был без сознания - по крайней мере, вздымающаяся грудь и тихое дыхание выдавали, что он еще жив. В камере стало светлее - очевидно, за стенами тюрьмы солнце взошло в зенит. Осторожно, чтобы не разбудить Бонбона, я высвободилась из его рук и приподнялась. В голове гудело, опухшее лицо будто стянула влажная тонкая пленка, глаза открывались и закрывались с трудом, а в глотке было ужасно сухо, будто накануне мы с Антуаном выхлестали никак не меньше трех бутылок вина.

- Есть вода? - спросила я и удивилась, каким хриплым и чужим стал мой голос. Из угла, где окопался Кутон, послышалось язвительное хмыканье:

- Многого хотите. Эти граждане нам помоев пожалеют, а вы о воде. Терпите, ждать осталось недолго.

Я не поняла в первую секунду, об ожидании чего он говорит. А, поняв - позавидовала участи Леба. Почему меня не убили сразу? Почему Робеспьер решил, что, если меня изрешетят пулями солдаты, это будет хуже, чем если я вместе с ним пойду на эшафот? Может, он и продлил мое существование на несколько часов, но они обещали стать такими, что я отдала бы тысячу своих жизней за возможность избавиться от них.

- Когда мы умрем? - спросила я, отползая от Огюстена и прислоняясь к стене. Руки у меня дрожали после недавнего срыва, зуб не попадал на зуб, хотя в камере было тепло, если не сказать - душно. Кутон ответил неопределенно: