Конец партии: Воспламенение (СИ)

В помещении Комитета Общественного Спасения было сумрачно: большинство свечей погасли, но из-за окна пробивались первые, бледные солнечные лучи. Они слабо освещали лица всех собравшихся; и победители, и побежденные казались одинаково утомленными. Было очень тихо. Молчание нарушалось лишь шелестом бинтов и срывающимся, хриплым дыханием распластанного на столе раненого.

Робеспьеру прострелили челюсть; не знаю, моя ли это была пуля или чья-то чужая. Подписать обращение он так и не успел - когда нас схватили, он еще тянул руку за пером, будто это могло что-то изменить, но это было бесполезно, как, собственно, и все остальное. Антуан единственный из всех остался невредим - я видела, как он с презрительной миной, но абсолютно безропотно дает связать себе руки. Филипп Леба застрелился, и я чуть не споткнулась о его плавающий в крови труп, когда меня грубо тащили к выходу из ратуши. Рядом с ним лежало тело Виктуар - Кутон выполнил свое благородное обещание не потратить последнюю пулю на себя. Огюстен был жив, но не мог двигаться - у него были сломаны обе ноги. Нас с ним, очевидно, считали наименее опасными из всей компании и поэтому, приведя в Тюильри, оставили почти без присмотра, но я не нашла в себе сил заговорить с ним, ибо, как завороженная, наблюдала за тем, как Робеспьеру перевязывают окровавленное лицо. Кровь его была везде: на повязке, на руках врача, у меня на одежде, мерзко и мелко капала на пол с края стола. Я отупело смотрела, как расползается на мраморной плитке бурая лужица, и не могла поверить, что это - конец.

Что чувствует человек, когда сбывается самый страшный его кошмар? Как оказалось - ничего. Оказавшись в руках гвардейцев, я думала, что буду рыдать и биться в истерике, но все силы неожиданно оставили меня, и я, утратив всякую волю к сопротивлению, позволила вывести себя из ратуши и приволочь в Тюильри. Мне нужна была опора даже для того, чтобы стоять, и я привалилась к ближайшей стене, не заботясь о том, что оставляю на ней кровавые пятна. Просить воды, чтобы хотя бы вымыть руки, очевидно, было делом бесполезным, так что я лишь морщилась, чувствуя, как на коже собирается липкая корка.

- Смотрите-ка, - кто-то из столпившихся у входа санкюлотов решил, что сейчас самое время для демонстрации собственного остроумия, - его величеству надевают корону!

Я прикинула, что двух секунд мне хватит, чтобы подойти к столу, схватить первый попавшийся скальпель и метнуть его в шутника. Будет одним трупом больше - какая разница? Мне уже нечего терять. Меня скоро убьют.

Подумав так, я осталась стоять. Мне уже не хотелось глупой, мелочной мести. Не хотелось вообще ничего.

Приподняв голову, я встретилась глазами с Бийо и, готова поклясться, увидела в его взгляде что-то, похожее на сочувствие. Меня это не тронуло, и я сочла за лучшее продолжить наблюдать, как врач, пыхтя от возложенной на него ответтвенности, продолжает терзать свою жертву. Робеспьер хотя бы был без сознания - думаю, если бы он кричал, пока из него извлекали застрявшую пулю, было бы во сто крат хуже. Я представила это и дернулась, будто мне на затылок капнули ледяной водой.

- Готово, - наконец проговорил эскулап, отступая. - До вечера он дотянет.

- У мадам Гильотины будет немного работы, - заметил кто-то. Я невольно подняла руку и ощупала свою шею - о да, вряд ли перерубить ее будет трудно. Интересно, Бриссо в свое время не соврал мне, сказав, что приговоренный в последний момент ощущает лишь легкое дуновение ветерка? В любом случае, мне предстояло скоро проверить это.

Когда нас вели в Консьержери, ночь уже совсем рассеялась, и в свои права начал вступать новый день. После дождя воздух был удивительно свежим - в нем не осталось ничего от жары, в течение нескольких последних месяцев иссушавшей Париж. Медленно бредя по мостовой - наша унылая процессия передвигалась неторопливо в силу того, что лишь немногие были способны идти самостоятельно, большинство приходилось нести на носилках или, за неимением таковых, волочь под руки, - я крутила головой во все стороны, будто только что угодила в этот город, а не провела в нем почти полтора года. Странно, как я раньше не замечала, насколько это красиво - и маленькие, теснящиеся друг к другу дома с разноцветными ставнями и вывешенным из окон бельем, и Сена, с веселым плеском играющая первыми рассветными лучами, и Нотр-Дам, медленно расцветающий во всем своем великолепии под поднимающимся солнцем. Если бы у меня была возможность, я бы, наверное, каждое утро ходила на берег встречать рассвет. Если бы у меня была возможность…

В Консьержери нас ждала еще одна процедура, назначение которой осталось мне непонятным. Всех арестованных завели в зал, где заседал революционный трибунал, построили (ну, или положили) в одну шеренгу, даром что не по росту, и перед этой шеренгой ходил необыкновенно довольный собой Фукье-Тенвиль, задаваший каждому только один вопрос.

- Ты - Анрио? - слышала я его голос и слабое утвердительное мычание в ответ. - Ты - Кутон?