Конец «Русской Бастилии»

Иустин поднялся на самый верх четвертого корпуса. Прильнул к проему с обугленным оконным переплетом. Припомнил, как тайком заглядывали отсюда каторжане на избушки Шереметевки, на лес. Каким манящим, недоступно далеким казался тогда этот мир…

Будто колокол гудел в голове Иустина. Он, прыгая через ступени, бегом спустился с лестницы.

Ему не хотелось дольше оставаться на острове. Он уже деловито жил завтрашними битвами. Надо получить инструкции в Смольном. И — в штаб Карельского участка…

На мысу Иустин выпрямился, наполнил грудь осенним холодком. Над стынущим озером поднимался легкий пар.

Прощай, родная Ладога. Нет, до свидания.

31. Город в бою

Шлиссельбургский батальон прибыл в Смольный за боевым приказом.

Батальон разместили в актовом зале. В том самом зале, где два года назад Ленин объявил о победе социалистической революции.

День был сумеречный. Горели люстры. Огни отражались в мраморе колонн. Винтовки, собранные по-полевому, стояли на паркете. Пулеметы, как сторожевые псы, смотрели злым глазом.

У стен подремывали бойцы, — ночью, за сборами, никому не удалось выспаться как следует. Иной, раскинув руки и закрыв лицо шапкой, беззаботно похрапывал. Иной отдыхал, положив голову на сумку с гранатами, будто на самую мягкую подушку.

Иван Вишняков не спал. Он дневалил. Да и разрешили бы, ни за что не уснул.

Никогда прежде он не видел такого великолепного зала. Щуря глаза, Иван смотрел на искристый хрусталь.

Вишняков шагал через спящих. Пускай бойцы отдыхают. Может, скоро — выступать.

Думал Иван о Жуке. Как и многие в отряде, столяр жалел, что Иустин Петрович на другом участке. Все-таки со своими и в атаку идешь посмелей. Конечно, Иустин такой человек, что он повсюду своих найдет. А ведь, поди, скучает без шлиссельбуржцев, без Чекалова.

То, что Чекалов идет воевать рядовым, никого не удивило и не вызвало никаких толков. Бойцы приняли его в свою среду просто, как товарища. Он для них никогда не переставал быть товарищем. Правда, немножко гордились тем, что с председателем Совета у одного костра греются и из одного котелка щи хлебают. Каждый раз старались уступить ему место поудобней и кусок посытней. На это Николай ни за что не соглашался, разве только не заметит.

По его примеру Вишняков тоже пошел рядовым. Были они в одной роте…

В зале холодно. Дыхание вылетает изо рта морозным парко́м.

Иван спрашивает Чекалова:

— Не продрог? Застегнул бы шинелку.

Почему-то он считает себя обязанным заботиться о Николае. Тот поглубже натягивает шинель на плечи.

Чекалов сидит на выступе трибуны, с покатой доской, выкрашенной в красный цвет, — возможно, именно с этой трибуны говорил Ильич… Чекалов смотрит перед собой синими глазами, он чуть наклонил голову, и длинные волосы упали на лоб.

— Отдохнул бы, — пристает к нему Вишняков, — день сегодня наверняка…

Но договорить не успел. Поспешил к раскрывшейся в другом конце зала двери, навстречу незнакомому командиру в шинели, перекрещенной ремнями маузера и полевой сумки.

Иван собирался подать команду на подъем. Но вошедший остановил его знакомым голосом:

— Погоди, не тревожь людей!

— Иустин Петрович! — радостно крикнул Вишняков. — Вот не узнал в новой одежке.

— Пусть батальон отдыхает, — сказал Жук, — есть еще полчаса времени. Где Николай Михайлович?

Жук и Чекалов обнялись. В эту минуту такой далекой казалась их мимолетная ссора, что говорить о ней ни к чему.

Иустин примостился тут же у подножия трибуны. И он спросил так же, как за минуту перед тем спрашивал Иван:

— Не мерзнешь?

И сам поправил его шинель.

— Чего задумался, Микола? — спрашивает Жук.

— Так просто об этом не скажешь, — отвечает Чекалов. — О поколении нашем думаю, о жизни, о смерти…

В огромном и прекрасном зале среди спящих бойцов сидят двое и ведут душевную беседу.

— В трудное время мы живем, — говорит Николай, — ох, в какое трудное! Как на юру́, ветер в ушах завывает. Голодаем. Враг наступает. А все-таки, — торжествующе кулаком о ладонь бьет Чекалов, — все-таки никому не уступлю свою судьбу! Понимаешь, никому! Только тем завидую, кто будет после нас жить. Вот им завидую… Потому и говорю тебе об этом, что в бой идем, и кто знает…

— Дорогой мой, — останавливает друга Иустин, — солдаты в любой перепалке о смерти не думают. Таких парней, как мы с тобой, не так просто зашибешь. Нам жить и жить… Ну, друже, встретимся в Шлиссельбурге!

Жук посмотрел на часы. Стрелка отмеря́ла последние секунды.

— Вишняков, — позвал он, — командуй подъем!

Батальон строился привычно, дружно и бодро. Посмеивались друг над другом, над тем, что недоспали и недоели, шутили над снами, которые не успели досмотреть. По этой мужественной бодрости накануне битвы всегда видна обстрелянная и видавшая виды «войсковая единица», как говорится в штабных сводках, а по правде — боевая семья.

Перед строем встал Иустин Жук. По поручению командования он напутствовал батальон.

Вдохновенно звучала его речь. Но не было в ней и не могло быть больше того, что жило в сердце каждого рабочего-солдата.