Конец «Русской Бастилии»

17. «Собачий куток»

Молодость, да еще заботы Эйхгольца помогли Жуку восстановить здоровье. Врач появлялся в камере, осматривал Иустина. По тому, как улыбка трогала тонкие губы Эйхгольца, видно было: все идет на лад.

Иустин возвращался к жизни совсем другим человеком. Пережитые испытания переплавили его, вернее сказать, не его самого, а ту призму, сквозь которую он смотрел на мир. Каторжанину казалось, что в одиночке и в карцере он пробыл не недели и месяцы, а годы. Настолько он стал старше.

Глазами зрелого человека смотрел Иустин на свое прошлое. Городищенское подполье виделось ему теперь совсем по-новому. Не слишком ли много там было ребяческого, похожего на игру в «казаки-разбойники»? Впервые пришла мысль, что революция требует не только самопожертвования, подвига, но работы. Прежде всего — работы, неприметной, невидной, которая может навсегда остаться неизвестной.

Да и люди революции теперь казались ему другими. Не сплошь героями, какими они представлялись в дни раздумий в лесном убежище.

Сложность жизни озадачивала. Но Иустин учился понимать ее. Он уже знал, что среди людей, кажущихся хорошими, бывают предатели. И в человеке, будто бы злом, вдруг золотой крупицей проблеснет доброта.

Жизнь камеры, во всех смыслах замкнутая жизнь, раскрывалась перед Жуком неожиданными сторонами. Он понял, что на острове у осужденных законом есть свои законы, мораль и неписаный кодекс.

По этому кодексу допускалось оправдание тех, кого толкнула на преступление нужда, тяжелая жизнь. Украсть у богатого, ударить, даже убить обидчика можно. Украсть в тюрьме у товарищей по камере и профессиональные воры считали недопустимым. Самое тяжелое преступление — переход на сторону тюремщиков, выдача им побега или заговора.

За это каторжане жестоко наказывали. Меру наказания устанавливали сами. Была у них даже тюрьма в тюрьме.

О существовании «собачьего кутка» Иустин узнал таким образом.

В камеру привели новенького. Он не унывал, казался даже веселым. Но впечатление на всех произвел отталкивающее. У него прыщавое лицо в мелких желтых гнойничках. Когда смеется, двигаются уши. Антон Куликов был приговорен к пятнадцати годам каторги за убийство ребенка. Убийце дали бы больше, но он оказался участником «черной сотни», в пятом году в Гавани помогал полиции расправляться с рабочими.

Как раз то, что судом было принято к смягчению вины, здесь, в крепости, камнем повисло на шее Куликова.

В камере устроили над ним суд. Зрелище это было так необычайно, что Жук запомнил его до самых мелких подробностей.

Судей никто не назначал. Судила вся камера. Куликов сначала не верил в серьезность происходящего. Когда ему велели повторить казенный приговор, вынесенный «именем его величества», он ухмыльнулся во весь рот:

— Слава богу с петли сорвался.

— Погоди радоваться, — пробасил кто-то.

— Рассказывай по порядку, — поддержал другой голос, — почто ребенка загубил? И слышь, бобы не разводи. Тут присяжных нет.

Куликов не побледнел, а весь стал землисто-серым. Поднялся, но плечи распрямить не мог. Он посмотрел на суровые, исполосованные морщинами и шрамами лица каторжан, и голос его дрогнул:

— Только не бейте!

При допросе в Петербурге у настоящего следователя Куликов запирался. Сейчас рассказал все.

Защищать и обвинять подсудимого было поручено двум «политикам», Доценко и Богданову, как людям образованным.

Богданов, пощипывая бородку и по-адвокатски жестикулируя, старался разжалобить своих слушателей. Он обращался к их милосердию, говорил, что Куликов уже пострадал за свою вину, а страдание очищает человека.

Молоденький Доценко очень волновался в своей роли «прокурора». Голос его от гнева звенел. Доценко подчеркивал беззащитность жертвы. Он сказал далее, что преступление, как цепь, состоит из многих звеньев, и подчеркнул принадлежность убийцы к «черной сотне», а то, что «черная сотня» связана с полицией, — известно всем.

Каторжане слушали, сидя на нарах. Со второго яруса свисали босые ноги.

Жук смотрел на подсудимого. Куликов уже не ухмылялся. Он как-то странно тянул воздух сквозь сжатые зубы.

Иустин был поражен самой картиной этого суда, и в особенности тем, что справедливости, мудрой человеческой справедливости в нем гораздо больше, нежели в любом коронном судилище под зерцалом.

Приговор выносился поголовным опросом. Каждый должен был высказать свое мнение. И каждый сказал одни и те же слова:

— В «собачий куток»!

Приговор не произвел на Куликова большого впечатления. Он еще не понимал его сути.

Но каждый следующий день и час доказывали приговоренному, что теперь само существование для него невозможно.

С ним никто не разговаривал. Его прогнали с нар, потому что никто не хотел спать с ним рядом. Отказывались есть с ним из одного котелка. А когда он первый жадно набрасывался на щи или кашу, его били.

Избивали Куликова часто: кандалами, до крови, до полусмерти. Он боялся жаловаться. Но надзиратели видели его синяки и понимали, в чем дело. Наконец ради избавления от верной гибели его перевели в другую камеру.

Вот это и был «собачий куток».