Конец «Русской Бастилии»

Пущены в ход все связи, каждая оказия, каждая лазейка используется, чтобы переслать Владимиру продукты и вещи, которые будто бы необходимы в крепостном быту.

Мать не замечает, что ставит его в положение невозможное. Должна же она видеть: это чуждо ему. Ведь мать всегда так хорошо понимала его. Не может быть, чтобы она обивала пороги в министерствах, плакала перед мундирными олухами. Ох, нет, нет, только не это!

Ничего не просить. Требовать. Ему должны возвратить рукописи, взятые на квартире при обыске. Это подготовительные заметки о Гете, без них трудно продолжать работу над книгой.

Хотелось бы отбывать каторгу не в этих давящих стенах, а в Сибири. Он настаивает лишь на перемене места. Ему не нужно смягчения участи.

Владимиру становилось не по себе, когда он думал, что вдруг будет подана просьба о его помиловании.

В крепости к таким относились с презрением. Тех, кто обращался к царю, называли «подаванцами».

Этого мать никогда не сделает!

Она должна понять, что ее сын не примет решительно ничего, хотя бы в мелочи, что улучшает положение его одного. Просто не может принять. Она его любит, она поймет…

Принесли передачу с продуктами для Лихтенштадта.

Владимир все отдал товарищам по камере. Себе не взял ничего.

Впервые он вступал в спор с матерью, самым близким, самым родным человеком…

Вечерами, после возвращения с работы Владимир беседовал с Иустином. Это были не простые беседы.

Лихтенштадт читал цикл лекций по истории социальных учений для единственного слушателя.

Оба усаживались на нарах, где-нибудь в уголке, подальше от шума и сутолоки. И для них переставала существовать тесная камера.

Иустин видел перед собой мечтателей далекого прошлого — англичанина Томаса Мора, с придуманным им государством «Утопия», где все трудятся и все равны; итальянца Томаса Кампанеллу, этого «безумного монаха», который проповедовал новую жизнь в «Городе Солнца», не знающем частной собственности; француза Этьенна Кабэ, путешественника в фантастическую республику «Икарию»…

Потом Иустин видел двух великих друзей — не мечтателей, ученых. Маркс и Энгельс создавали точную науку революции. Они говорили, что новое общество будет рождаться не в фантазии, а в борьбе. Иустин понимал, что в этой борьбе главной силой должны стать простые люди, рабочие, крестьяне, — такие, как он сам.

Много позже, когда Владимир начал рассказывать о революционных идеях в России, когда он обличал одни и страстно поддерживал другие, Жук не во всем соглашался с ним. Он твердил про себя ясную, на всю жизнь усвоенную истину: новое общество без гнета будет создавать тот, кто и сейчас создает все его материальные ценности — рабочий человек!

В конце второго месяца таких лекций учитель и ученик чаще стали затевать дискуссии по всем правилам. Нередко дискуссия переходила в словесную потасовку. Но заканчивалась она вполне миролюбиво.

— Как много ты знаешь, — отдавал Иустин должное своему учителю, — большое счастье — понимать, знать… Ну, мог ли я подумать, что по-настоящему начну учиться вот здесь, в крепости?

Лихтенштадт отвечал со своей обычной грустной улыбкой:

— Беда моя в том, что я знаю очень мало, — я все время учусь и постоянно спорю с самим собой. Во мне как бы сидят два враждующих человечка. Они дерутся, и кто бы ни одерживал верх, синяки все равно достаются мне…

Жук начал много читать. Книги для него выбирал Владимир.

Беседы учителя и ученика часто носили характер не отвлеченный, а близкий к тюремной жизни. Однажды Владимир сказал:

— В нашей камере много неграмотных. Нужно научить людей читать и писать.

— В крепости, под носом у Зимберга, ты хочешь создать школу? — переспросил Иустин.

— Верно, школу! — подтвердил Лихтенштадт.

— Вот ты какой! — удивился Жук.

Он был уверен, что его учитель более склонен размышлять, чем действовать и перекраивать жизнь. Оказалось, он задумал необыкновенно смелое дело. Все-таки Иустин сказал:

— Утопия.

Это слово он знал уже твердо.

Первым согласился учиться Иван Орлов. Он отнесся к этому, как к шутке. И правда, все складывалось забавно. Бородатый, лысый разбойник твердил: «ба-ба», «ма-ма».

Его поднимали на смех. Он в ответ подмигивал: дескать, вот потеха, ну не чудак ли этот «очкарь»?

Орлов, чтобы позабавить приятелей, переиначивал слоги и, ломая грифелек, негнущимися пальцами выводил палочки, кружочки.

Школьник он был бестолковый, все позабывал, путал. Нельзя было понять, действительно перевирает он сочетания букв или делает это для насмешки над терпеливым Лихтенштадтом.

Все лето и всю осень самым большим развлечением в каземате были уроки, которые Владимир давал старшо́му.

Орлову громко подсказывали; вопили, топотали ногами, когда он отвечал невпопад.

Но закоренелый плут и здесь хитрил. Может быть, никто не понимал этого, кроме Владимира. Потому он и не бросал занятий. Прежде Лихтенштадт не раз под диктовку Орлова писал письма к его дочери. Сейчас — это было рано утром, при слабом свете, пробивавшемся через окно, — диктовал Владимир, а писал Орлов, впервые сам: