Конец «Русской Бастилии»

Лодка показывалась на гребне и скатывалась вниз. Можно было разглядеть либо нос, либо корму.

На острове гадали: захлестнет или нет? Казалось, суденышко так и застряло на середине рукава, совсем не подвигается. Но нет, каждый взмах весел, хотя и медленно, приближает ее к крепости. Вот уже видны мокрые лица людей.

Лодка ткнулась носом в песчаник. Сразу ее повернуло боком и, чуть не опрокинув, вышвырнуло на берег.

Солдаты подбежали с нацеленными карабинами. Старший оглядел простую одежду прибывших — рабочие или рыбаки, — закричал:

— Кто? Зачем? По решетке соскучились?

Марина Львовна с трудом выбралась из своего убежища. Едва стоя на ногах, она попросила, чтобы вызвали начальника крепости.

Ее ввели в ворота Государевой башни. Лодочников оставили на берегу. Возле них безотлучно вперед-назад зашагали караульные. Солдат с кокардой на шапке предупредил:

— К стенам не подходить!

Дядя Игнат и Вишняков присели за бортом лодки, прижались друг к другу, чтобы согреться. Ветер летел поверху, над головами. На разъяренную воду смотреть жутко. От одной мысли, что скоро придется снова взяться за весла, становилось не по себе. Разговаривали шепотом.

Игнат Савельич поучал своего молодого товарища:

— Другого случая этак вот заявиться на остров у нас не будет… Примечай, Иван, все хорошенько. Где входы-выходы, где стража отсиживается, какая дорога ближняя. Мало ли, понадобится…

В это время в четвертом тюремном корпусе, в полутемной, с низким потолком камере для свиданий, безмерно взволнованная, сжимая руки, ходила мать. Камера разделена двумя решетками. За одною — Марина Львовна. Пространство за другою было пустым. Дверь, выкрашенная в коричневый цвет, полуоткрыта.

Мать твердила себе: «Только не плакать. Только не плакать». И чувствовала, как слезы подступают к глазам.

Где-то на лестнице прозвучали шаги. Все ближе, ближе. Настежь распахнулась дверь. Мать увидела Владимира. Лишь одно мгновение, самое первое мгновение, когда сын вскрикнул и протянул руки, Марине Львовне показалось, что пол качнулся у нее под ногами и ей не совладать с собой.

Но Владимир тотчас опомнился. Хорошо знакомым жестом он снял очки, полою протер стекла и снова надел.

Между решетками навстречу друг другу ходили двое надзирателей. У них ничего не выражающие, жесткие лица. Смотрят с тупым безразличием.

Нет, они не увидят слез матери. Марина Львовна выпрямилась, стала выше. Она не понимала, как и почему пришло спокойствие.

Не отрываясь, мать смотрела на сына, впитывала в себя каждую новую черточку его облика. Близорукие, за выпуклыми стеклами глаза, все такие же добрые. На очках нет одной дужки, вместо нее привязана ниточка… Щеки продолговатого лица плохо выбриты. Крупные губы шевелятся, хотят сказать что-то никому, кроме матери, не слышное…

Как он похудел, осунулся. И эти цепи. На запястьях синеватые следы железа.

Владимир улыбается чуть-чуть лукаво и застенчиво, как когда-то в детстве. Он совсем взрослый, большой и мужественный человек, ее сын…

Говорили они очень спокойно и о самом простом, о здоровье, о семейных новостях.

22. Ладожский этап

«Поправиться надо, совсем развинтился… Стал ходить на работу — пилку дров… Годы просидел и не научился мириться с решеткой. А всё нервы… Образуется? Черт его знает, когда оно образуется?..»

«Мама! Вообще я чувствую себя великолепно, пишу это и знаю, что ты состроишь сейчас же ироническую улыбку и заведешь разговор о здоровье. При этом ты беседуешь не с настоящим мною, сидящим в крепости… а с „воображаемым мальчиком“, как любит говорить Толстой…

Вы все, верно, еще спите. Семь часов… Взошло уже солнце, и трудно оторваться от окна: на бирюзовой зеркальной поверхности реки плывут опаловые льдинки, прорезаемые огненными мечами — отражениями отражений, так как большое солнце рассыпается на столько маленьких солнц, сколько окон в Шереметевских избушках; сами избушки стоят точно игрушечные, а дальше за ними дорога, красноватый кустарник, зубчатая линия леса…

Нет, день — яркий, полнокрасочный и полнозвучный день лучше „таинственной ночи“».

«Не могу не поделиться этой радостью глаз: сейчас на реке, в струе дыма от парохода, появились нежные, чуть заметные розовые и лиловые оттенки, а на льдинках то и дело загораются огоньки — загорится, поплывет и погаснет…»

«Прости за смесь поэзии и прозы. Будь здорова и не беспокойся обо мне».

Из дневников и писем В. Лихтенштадта.

По Неве плыли последние льдины. Солнце пригревало все жарче.

В теплые дни на островок налетели «шведы». Так на Ладоге называют маленьких сетчатокрылых мотыльков. Этому очень меткому и злому народному прозвищу не один век. Оно возникло, наверно, еще в годы, когда сильный северный сосед шел войной на земли Вотской пятины…

«Шведы» летели туча тучей. Рождались они несметными массами на ближних Синявинских болотах. К крепости их манили нагретые солнцем камни. Мотыльки облепляли стены и башни движущейся чешуей. Они роились вокруг людей, лезли в глаза, рот. Их сгребали лопатами в кучи, сжигали…