Конец «Русской Бастилии»

— Ну спасибо тебе, добрый человек. А то уж мы хотели надзирателей перебить да самим на волю подаваться. Спасибо, от греха отвел.

У первых же камерных дверей Лихтенштадт собирался произнести заранее подготовленные, подобающие общему настроению слова. Но вместо этого неожиданно для самого себя сказал:

— А я на санях сюда приехал, а снег белый-белый… Он улыбнулся по-ребячески, светло и открыто.

Владимир со всеми подробностями сообщил о принятом решении, о ревкоме, о дружине.

Среди тысяч ночей, проведенных им в крепости, эта была единственная добровольная. Он вместе с оставшимися еще под замком каторжанами ждал утра, ждал прихода товарищей.

43. Факел

Тем временем в поселке остаток ночи не пропал даром. Ревкомовцы отправились в казармы охранного батальона, подняли солдат, потребовали ответа, с кем они? Батальон, разоружив офицеров, полностью примкнул к рабочим.

На рассвете на правом берегу забасил заводской гудок. Ему ответил протяжный гудок на левом. Взошло солнце. Оба берега Невы шевелились, двигались, заполненные несметным числом людей. Подходили жители ближних деревень. Народу собралось еще больше, чем накануне.

Отряд за отрядом шли по льду. Вся крепость оказалась забитой ладожцами. Теперь она была прочно в руках рабочих.

С Зимбергом разговаривал Иустин Жук. Он успел сбрить бороду, у него выдавался упрямый, квадратный подбородок. Из кармана полушубка торчала рукоять нагана.

Именем революции Жук потребовал, чтобы немедленно были открыты двери всех камер.

Заключенные выходили во двор крепости, из темноты на свет. Многие закрывали глаза, чтобы не ослепнуть. Некоторые смеялись. Другие рыдали.

Все содрогнулись, когда один из каторжан, оборванный, грязный, закружился, странно пригибаясь к земле. Он махал руками и вопил:

— Не пойду! Не пойду! Где бумага? Нужна печать и подпись. Не пойду!

Несчастный выдержал годы заточения, но не перенес первой минуты свободы…

Всего тяжелее было видеть больных из тюремного лазарета. Они не хотели оставаться в своих камерах, спешили, хромая, во двор, шли и держались за стены, иные ползли…

Жук обернулся и заметил рядом с собой Орлова. Иустин хотел обнять его, поздравить с освобождением. Но тот отстранился.

— Погоди. Я к тебе от всех наших, кого на острове «шпанкой» звали. Знаем, что вы за нас головой поручились. Так вот, велено тебе клятву передать. Знаешь, нашу святую, тюремную: чтоб нам свободы не видать! С старым кончено… А кто нарушит клятву — покараем сами…

Неподалеку группа «политических» обступила Эйхгольца. Он протирал пенсне, надевал его и снова снимал, чтобы протереть, не понимая, что туманятся не стекла, глаза. Он говорил тихо, но отчетливо:

— Не моя вина, что я не сделал больше того, что мог. Я и сам чувствовал себя иногда в положении арестанта. Я рад тому, что сбылись ваши… и мои надежды. Желаю вам счастья в новой жизни!

— А вы, доктор, — спросил его Владимир, — куда же вы теперь?

— Куда-нибудь на фронт или в деревню, лечить людей. У врача работы всегда много.

Эйхгольц заторопился навстречу въезжавшим в ворота подводам. На них укладывали больных, подтыкали им солому под голову, потеплей укутывали. Больных отправляли в Шлиссельбург, в госпиталь.

И еще один «транспорт» готовили к отправке на левый берег. На продолговатую площадь перед комендантским домом выводили предателей и наушников, заключенных «собачьего кутка». К ним присоединили надзирателей, славившихся своим зверством. Долго по всем корпусам искали Цезаря. Но напрасно. Он успел сбежать.

Наконец привели Зимберга и Гудему. Начальник заискивающе и жалостно глядел на тех, для кого недавно был «царем и богом». Помощник, похожий на ощетинившегося волка, озирался надменно и презрительно.

Иустин сам осмотрел винтовки и заряды у конвоиров, бывших каторжан.

— Доставить в Шлиссельбург, — наказывал он, — сдать под расписку в городскую тюрьму. И вот еще что, — Жук помолчал, — арестованных не бить… Никакого самосуда!

— Все понятно, товарищ командир дружины, — козырнул Иван Смоляков, правофланговый в ряду конвоя, — доставить, не бить.

Примостив берданку совсем не по-военному, под мышкой, Смоляков громко скомандовал:

— Господа арестанты! Шагом марш!

Началась эвакуация крепости. Днем и ночью шли обозы со всяким добром в заводской поселок. Тут были швейные машины, верстаки, сапожные колодки из мастерских; сукно и кожа, ватники и сапоги, готовые и недошитые; железные койки, столы и кухня с котлами и черпаками.

Но самый дорогой груз находился на двадцати подводах, бережно укрытых мешковиной. Это были книги, одиннадцать тысяч книг, тюремная библиотека.

Владимир сам передал бесценный дар каторжан шлиссельбургским рабочим. Происходило это поздно вечером в Народном доме. Лихтенштадт рассказал, как заключенные создавали свою библиотеку, как отстаивали ее, ничего не страшась.

— Эта библиотека редкостная, — заключил Владимир, — она стоила жизней, но еще больше жизней спасла. Книги спасали нас от отупения и сумасшествия, помогали бороться. У нас нет ничего дороже этих книг, и мы отдаем их вам — читайте, учитесь. Потому что в мире самое прекрасное — свет мысли!