Конец «Русской Бастилии»

Разговор оборвался. Василий Иванович неистово крутил ручку аппарата, встряхивал его, прислушивался. Петроград молчал.

Начальник крепости раскачивался на стуле, обхватив голову руками. Ну нет, напрасно инспектор думает, будто он, Зимберг, не соображает, что происходит. Он отлично соображает. Все рушится — вот единственное, что сейчас несомненно!

И господин инспектор, и сам генерал-губернатор, и всякие там превосходительства еще существуют только по инерции. Может быть, они перестали существовать уже к концу телефонного разговора.

Помощи от них ждать нечего. Надо решать самому. На крепость тучей надвигаются рабочие. Здесь, в камерах, немало революционеров, непримиримых врагов отжившего строя. Это как порох. Каждую минуту можно ждать взрыва. Что же делать?

Зимберг вздрогнул от сильной боли в плече. Он увидел искаженное лицо Гудемы. Помощник тряс его и требовал свистящим шепотом:

— Прикажите вывести солдат на стены. Мы удержим крепость до подхода войск!

— Какие войска? Вы с ума сошли! При первом выстреле мы будем разорваны в клочья народом. Ключи! Давайте сюда ключи!

────

В крепости только из камер верхнего этажа четвертого корпуса можно было видеть, что творится в Шлиссельбурге, в Шереметевке, на Неве.

Потрясающую весть быстро передали в нижние этажи. Но в других корпусах еще ничего не знали. Поэтому Владимир очень удивился, услышав вдруг в необычное время шаги в коридоре. Потом стукнул ключ в замке. Владимир сразу заметил, что открывает его непривычная рука, и вскочил с койки.

В дверях стоял надзиратель.

— Выходите.

Лихтенштадт спросил:

— С шапкой?

Если надзиратель скажет: «Без шапки», — поведут в карцер. Значит, начинается расплата за «переодетые» книги.

Но надзиратель ответил:

— С вещами.

Владимир быстро схватил полотенце, белье, тюремный бушлат, все это смял комом.

— Куда идти?

— В контору, — все так же понуро ответил страж.

— На свободу! — громко произнес другой голос.

В полутьме коридора рядом с дверью Владимир заметил человека в ватной стеганке, подпоясанной ремнем, в кепке, в высоких сапогах.

Протянув к нему руки, Владимир шагнул вперед. Они обнялись и расцеловались, рабочий и узник. Лихтенштадт вбежал в канцелярию крепости и мгновенно оценил значение того, что произошло. Зимберг доставал из шкафов синие картонные папки. Они уже не умещались на столе, их складывали на полу. Дверь то и дело открывалась. В комнату входили рабочие. Впервые после десяти лет заточения Владимир услышал шаги, не крадущиеся и заглушенные, но смелые, гулкие. Вместе с рабочими шли те, кто стали для него родными братьями по заточению. Шел Иустин Жук с горящими глазами. За ним — Иван Смоляков.

Почти каждый из освобожденных называл имена товарищей, соседей по камерам. Рабочие снова спешили в корпуса и приводили ошеломленных счастьем людей.

Здесь было много заключенных, которые знали друг друга только по именам, понаслышке. За долгие годы им не удавалось встретиться. Сотрясаясь от кашля, шел тяжело больной туберкулезом Василий Малашкин, вышагивал грузинский революционер-подпольщик Федор Шавишвили; бывшего депутата думы, курского крестьянина Ивана Пьяных, вел под руку его сын, тоже Иван…

В канцелярии собралось более шестидесяти политических каторжан. Роман Еськин встал на стул, начал речь:

— Товарищи! Дорогие товарищи! Революция свершилась. Свобода! И — долой кандалы!

Он соскочил со стула, взял за руку стоявшего рядом Иустина Жука, подвел его к порогу. Быстрым взглядом мастеровой определил, что дубовый брус в этом случае отлично сойдет за наковальню. Роман Еськин вытащил из кармана молоток и зубило, весело подмигнул:

— У котельщика инструмент всегда при себе.

Крикнул Жуку:

— А ну, ставь ногу!

Иустин наступил на порог. Зубило легло на заклепку. Взмах. Удар. Еще и еще удар.

Цепи, громыхнув, упали на пол. Иустин пошел, неловко переставляя ноги. Привыкшие к тяжести кандалов, они делали неверные шаги, то слишком большие, то слишком маленькие.

Расковывались долго. Посреди комнаты выросла гора кандалов.

Обнаружилось, что почти все освобожденные босы. Сношенные деревянные коты не могли защитить от снега.

Иван Смоляков притащил из кладовки, примыкавшей к канцелярии, груду новеньких надзирательских сапог. «Политики» заспорили, имеют ли они право на эти сапоги?

Спор решил Еськин:

— Некогда разговаривать, — прокричал он, чтобы быть услышанным за множеством голосов, — теперь у нас на всё права. Обувайтесь поскорей. На берегу, поди, заждались!

Тесно сгрудясь, шлиссельбургские рабочие и освобожденные каторжане вышли на лед. И тут люди, столько лет проведшие среди каменных стен, пережили настоящее потрясение. Открытая взгляду даль, вольный ладожский ветер, протоптанная в снегу дорога, по которой можно идти куда хочешь, — всё, казавшееся еще сегодня утром несбыточным, теперь стало явью.

Владимир шатался. Он думал, что такое происходит с ним одним. Но товарищ, шедший рядом, упал. Лихтенштадт нагнулся над ним и услышал шепот:

— Ничего не вижу…

Снежная белизна, простор обожгли человеку глаза.

Рабочие подняли упавшего, подхватили под руки своих новых товарищей, пошли быстрее.