Конец «Саго-Мару»

– Иди-ка ты, – сказал Широких, поежившись.

– Так то холера… Думаешь, уже заболел? Посмотри на себя в зеркало…

Широких дали термометр. Он неловко сунул его под мышку и совсем нахохлился.

– Знобит?

– Есть немного.

Митя Корзинкин – наш радист – принес и молча (он все делал молча) сунул Широких пачку сигарет «Тройка», которые хранил до увольнения на берег.

– В крайнем случае можно перелить кровь, – сказал боцман. – Сложимся по пол-литра.

– Главное, Костя, не поддавайся.

– Ты не думай о ней. Думай о девочках.

– Это верно, – сказал Широких покорно. – Надо думать…

Он сморщил лоб и стал смотреть в воду, где прыгали зайчики.

Обедал Широких в одиночестве. Он съел миску каши, двойную порцию бефстроганов и пять ломтей хлеба с маслом. Кок, с которым Широких постоянно враждовал из-за добавок, принес литровую кружку какао.

– Посмотрим, какой ты больной, – заметил он строго.

Широких подумал, вздохнул и выпил какао. Это немного всех успокоило.

– Видали чумного? – спросил кок ехидно.

В конце концов, видя, что общее сочувствие нагоняет на парня тоску, Колосков запретил всякие разговоры на баке.

Все занялись своим делом. Радист принялся отстукивать сводки, Сачков чинить донку, Косицын драить решетки на люках.

Один Широких с тоской поглядывал по сторонам. У парня чесались руки.

– Дайте мне хоть марочки делать…

Боцман дал ему кончик дюймового троса, и Широких сразу повеселел, заулыбался, даже замурлыкал что-то под нос.

Колосков ходил по палубе, надвинув козырек фуражки на облупленный нос, и изредка метал подозрительные взгляды на шхуну.

Наконец, он подошел к Широких и спросил тоном доктора:

– Колики есть?

– Нет… то есть немного, товарищ начальник.

– Судороги были?..

– Нет еще…

– Ну и не будут, – объявил неожиданно Колос-ков и сразу гаркнул: – Баковые, на бак!.. С якоря сниматься!

Мы развернулись и, сделав круг, подошли к шхуне поближе. Синдо тотчас высунул из люка обмотанную полотенцем голову.

– Эй, аната! – крикнул Колосков громко. – Ваша стой здесь… Наша ходи за доктором.

Услышав, что мы покидаем шхуну, больные подняли было оглушительный вой. Видимо, все они боялись остаться одни в далекой, безлюдной бухте, но синдо сразу успокоил испуганных рыбаков.

– Хорсё-о… Хорсё-о, – пропел он печально, – росскэ доктору… Хорсё-о.

Он повесил голову, согнул ноги в коленях и застыл в робкой позе – живая статуя отчаяния.

Бухта, в глубине которой стояла «Гензан-Мару», изгибалась самоварной трубой. Когда мы миновали одно колено и поравнялись с невысокой скалой-островом, я невольно взглянул на командира.

– Здесь?

– Ну, конечно, – сказал Колосков.

Скала прикрывала нас с мачтами. Лучшее место для засады трудно было найти. На малых оборотах мы проползли между каменными зубами, торчавшими из воды, и стали в тени островка.

– Значит, симуляция? – спросил боцман. – Так я и думал…

Широких заулыбался и натянул тельняшку.

– Могу быть свободным?

– После осмотра врача, – ответил неумолимый Колосков.

Мы заглушили мотор и стали прислушиваться. Спугнутые катером чайки носились над мачтами, чертыхаясь не хуже базарных торговок. Сквозь птичий гвалт и плеск волны, обегающей остров, долетал временами прерывистый стук мотора. Видимо, японцы пытались запустить остывший болиндер.

Услышав знакомые звуки, Колосков вытянул шею, заулыбался и зашевелил усами. Он стал похож на заядлого удильщика, у которого вдруг затанцевал поплавок.

На островок набежала волна. Стук мотора стал ближе и резче. Вдруг мотор поперхнулся… помолчал полминуты… застучал снова, на этот раз неровно и глухо.

Мы завели мотор. Люди стали по местам. «Смелый» дрожал, готовый кинуться за наглецами в погоню.

И вдруг боцман разочарованно крикнул с кормы:

– Фу ты черт! Глядите…

В десяти метрах от нас, в расщелине между камнями, лежал перевернутый бат[14], видимо, унесенный из поселка рекой. Каждый раз, когда набегала волна, лодка билась о стены, издавая отрывистые и ритмичные звуки.

Мы были так раздосадованы неожиданной шуткой моря, что не поверили ушам, когда за поворотом послышалось знакомое всем морякам «таб-бак, таб-бак».

Но это была «Гензан-Мару». Она вылетела из-за мыска метрах в пятидесяти от нас, поплевывая горячей водой, и помчалась к открытому морю. Из трубы шхуны кольцами летел дым, винт свирепо рвал воду, а вся команда толпилась на палубе. Чумный синдо рысцой бегал по палубе, подгоняя чумных матросов. Чумный боцман, лежа на животе, доставал крючком якорь, цеплявшийся за волну.

Заметив нас, «Гензан-Мару» вильнула в сторону, но Колосков спокойно приказал лечь на параллельный курс. Мотор шхуны был слишком слаб для тяжелого корпуса, а наш движок работал чудесно.

Через десять минут японцы заглушили болиндер, и Колосков, захватив меня и Косицына, поднялся на палубу шхуны. Он был взбешен таким нахальством и, стараясь сдержать себя, говорил очень тихо. Синдо шипел и пятился задом, кланяясь, как заведенный.

– Как ваши… очумелые? – спросил Колосков.

– Благодару… Наверное, очен плохо…

– Что же не дождались доктора?

– Са-а… Помирай здесь, помирай дома… Бедный рыбачка думай все равно.

Он начал было снова скулить, но Колосков разом успокоил синдо.