Конец света, моя любовь

Неждана смотрела в окно – в облака, и увидела одного ангела, стоящего на солнце, который держал на руках ее младенца; и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим посредине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих. А на снятой Тришкой пленке запечатлелись созданные окном отражения, и – как при гадании – образ Нежданы уплыл вглубь по зеркальной оси стекла.

МЕЧ ТРЕТИЙ

Тетя Люба сосет Вавиле член, от напряжения из фиалковых, залитой водкой глаз ее текут слезы. Вавила довольно улыбается. Он сам нашел для Тришки тетю Любу, можно сказать – влюбился в нее.

Тете Любе лет пятьдесят, она работает уборщицей-нянечкой в школе, живет одна и почти бичует. Вначале Вавила увидел ее задницу на школьном крыльце, которое она внаклонку подметала, а потом она обернулась своей алкоголической рожей с фиалковыми глазами, и Вавила пропал. Улыбаясь широко и даже пуская слюни от восторга, подошел он к ней и пригласил к ним с Тришкой в гости сниматься в кино. Сказал ей: «Приходи к нам, голуба. Уж я тебя с Тришкой познакомлю. Тришка – он знаешь какой? Каин он, Ламех, Нимврод, Кедорлаомер, Фараон, Авимелех, Саул, Голиаф, Авессалом, Валаам, Антиох Эпифан – наш Тришка».

Тетя Люба пришла, стали поить ее коньяком, она разговорилась от внимания двух таких почтенных господ, у которых и деньги на неплохой коньяк водятся. «Я, – говорит, – все могу. Раздеться и танцевать на столе могу. Члены сосать могу. Вот». «И я все могу, – говорит ей Тришка и по ручке гладит, – по моему слову солнце взойдет посреди ночи, и луна покажется в шестом часу дня; и я могу творить в мире все, что захочу, и действую и говорю как Возлюбленный…» «Ты, Тришка, и есть Возлюбленный! – кричит ему тетя Люба, – кто же ты, Тришка, как если не Возлюбленный! Ты – мой Возлюбленный! Сердца моего желание ты, Тришка!» «А я, Любонька, всю жизнь только и делаю, что исполняю желания сердец человеческих. Вот чего желаешь ты, Любонька?» «Петь и танцевать я желаю, Тришка, а ты снимай кино про меня, царицу небесную!» «Ты, Люба, царица небесная, пой и танцуй, Возлюбленная!»

И тетя Люба пошла танцевать и раздеваться, а Вавила хлопал в ладоши. Танцевала она – и себя вспоминала, девушкой, комсомолкой юной. И жизнь ее мутная, трудная, смешной ей казалась и яркой: как муж ее бросил, как одна дочку тянула, то на рынке фарцовщицей, то на фабрике швеей, теперь вот в школе уборщицей. А дочка выросла, уехала далеко, за богатого человека вышла, за американца, и не пишет даже. А дочка красавица, с глазами фиалковыми – вся в мать. «А хотите я вам девочек приведу? Школьниц? – предлагает тетя Люба. – Им ведь тоже, мелочи голопопой, подзаработать надо, потанцуют тут у вас, в кино снимутся…»

Взял Вавила Любу за волосы, бросил на кровать, она смеется. Берет он меч из фотографии странной дамы на фоне облаков, направляет Любе в сердце, и кровь течет из раны в портрете, и Люба видит облака, как кисель молочный, и наполняются они красным заревом, и раскрываются, как свитки, и в них деревня, где жила Любина бабка Мавра, и самовар нагрет, и пироги ее ждут, и думает Люба: «Как долго же я гуляла», а где была и чего видела – не помнит ничего.

МЕЧ ЧЕТВЕРТЫЙ

«Как низко ты упала, Верочка. Взойдем со мной на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сядем на горе в сонме богов, на краю севера; взойдем на высоты облачные». Так Тришка уговаривал бомжиху Верочку пойти сниматься в кино. Верочка не хотела вначале, потому что думала, что Тришка – социальный работник, который снимает кино про бомжей, но Тришка ее успокоил, сказал, что кино будет не про бомжей, а про любовь и смерть.

Верочка плохо пахла, и Тришка с Вавилой устроили ей теплую ванну. Нарядили ее в длинную черную сорочку в кружевах, – это, сказал Тришка, цвет мира существующего. Дали кроваво-красные чулки кружевные – это, сказал Тришка, цвет мира, гибнущего в огне. К чулкам дали ей пояс белоснежный – это, сказал Тришка, цвет будущего мира, и поморщился. Верочка от удовольствия разве что не мурлыкала. Вот она – в свете прожектора, с ртом, заклеенным изолентой, в наручниках. Тришка снимает, Вавила вином ярости блудодеяния поит ее.