Конец света наступит в четверг

В ванной я открываю аптечный шкафчик и нахожу профессора между упаковкой аспирина и сиропом от кашля, с магнитофоном в лапах, в том же скрюченном положении, в котором его оставил. Я шепчу:

– Ну как?

– Ничего не вышло, – вздыхает он. – Мой голос не записывается.

Действительно, красная сигнальная лампочка автоматической записи загорелась, когда я произнес «Ну как?», и погасла, когда он мне отвечал. Вообще-то это логично. Я слышу профессора Пиктона, потому что думаю о нем, испытывая чувство вины, а магнитофону на это наплевать, он ничего такого не чувствует.

– Я ведь совершенно одинок, – говорит он.

Я открываю рот, чтобы возразить из вежливости, но вдруг вижу то, от чего слова застревают в горле. Из его пластмассового глаза выкатывается слеза и извилисто течет по шерсти, постепенно впитываясь в нее.

– Как вы это делаете?

– Как я делаю что?

– Из вас жидкость вытекает. Ее же нет в игрушке.

– Я описался? – пугается он.

– Нет, вы плачете.

Он отворачивается. Его морда, покрытая шерстью, выражает одновременно тоску, беспомощность и чувство собственного достоинства. Я повторяю немного мягче:

– Как вы это делаете?

– Не знаю. Должно быть, ощущение грусти разложило молекулы водорода и материализовало слезу, чтобы ты почувствовал ко мне жалость. Какое свинство эта смерть! Какое унижение… Будь я жив, никогда не распустил бы нюни перед мальчишкой. Ладно, беги. Закрой дверцу и отправляйся спать.

– Если для вас это действительно важно, давайте я запишу что-нибудь…

– Я уже не хочу! Иди спать, говорю тебе! И перестань меня жалеть: терпеть этого не могу!

Я не возражаю. Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я беру кусок туалетной бумаги и, вытирая с морды невесть откуда взявшиеся слезы, безжалостно и даже с ехидцей советую ему лечь баиньки, как положено послушному плюшевому медвежонку.

В ярости он тычет мне лапой в глаз. Я инстинктивно отшвыриваю его от себя – и попадаю прямо в унитаз. Какую-то долю секунды я борюсь с искушением спустить воду. Потом вытаскиваю медведя обратно и сконфуженно прошу прощения, добавив, что завтра утром обязательно спрысну его одеколоном, прежде чем вернуть родным.

– Родным? Еще чего! Я всю свою жизнь пытался удрать от этих идиотов! И не собираюсь после смерти торчать в манеже вместе с игрушками моих внуков!

– Нельзя быть таким эгоистом! Надо же их успокоить…

– Ты думаешь, их успокоит дедушка, ставший ершиком для унитаза? К тому же я их разорил своими исследованиями, только они еще этого не знают. И я предпочел бы не присутствовать при вскрытии завещания – я оставил им в наследство одни долги.

– В любом случае вы мой медведь, и это я решаю, что с вами делать.

– Ты вообще ничего не решаешь! Ты несовершеннолетний, а я – твой ангел-хранитель!

Вместо ответа я выжимаю его над ванной. А потом с помощью бельевой прищепки подвешиваю на веревке рядом со своими носками и ухожу к себе в комнату, пожелав ему хорошенько просохнуть.

Вообще-то я просто падаю от усталости. И хочу только одного – выключить себя, как лампу, и выбросить из памяти всё, что я пережил сегодня: убийство, угрызения совести, последствия…

Разумеется, тогда я еще не знал, что происходило, когда я спал. Не знал, что каждую ночь покидал свое тело и отправлялся в путешествие. Как, куда, зачем? И я не догадывался, что эти сны, от которых к утру не оставалось никаких воспоминаний, только смутная тревога и зверский голод, были на самом деле смертельным ядом…

10

Министерство игры, 23:30

В обширном зале небесно-голубого цвета на третьем подземном этаже появляется министр энергоресурсов с рыжими всклокоченными волосами, в расстегнутой куртке, открывающей мощную грудь. Антикризисный комитет собран уже час назад, но у Бориса Вигора была тренировка перед завтрашним чемпионатом, и он узнал об исчезновении Лео Пиктона, только выйдя из раздевалки.

– Итак, какие новости? – энергично бросает он, усаживаясь за овальный стол между советниками, которые при его появлении вскочили в едином порыве, демонстрируя и политическое раболепство, и рвение болельщиков.

Министр игры – долговязый и лысый, похожий на зубочистку, – отвечает напряженным тоном, что от чипа Лео Пиктона больше не поступает сигналов.

– Значит, он умер! – радуется министр энергоресурсов.

– Если бы он умер, Борис, чип послал бы сигнал о смерти.

– Ах, черт, действительно.

Советники смущенно опускают глаза. Несмотря на сильные стимуляторы интеллекта, которыми пичкают министра энергоресурсов, чтобы он производил благоприятное впечатление, его непроходимая тупость проявляется сразу же, как только он произносит что-то от себя, а не читает с телесуфлера. Но он национальный герой, и люди видят его выступления только по телевизору, где он старательно произносит написанный текст, так что это не страшно. В соревнованиях по менболу крупным планом показывают, как он катится, свернувшись в шар, от цифры к цифре, к выигрышной клетке. И вид у него такой сосредоточенный, что он кажется настоящим гением игры.