Конец света состоится при любой погоде

И Любаня засеменила к небольшой группке молодых людей, несмотря на раннее утро пикетировавших перекрёсток. Я вгляделась – не мелькнёт ли среди них обезьянья фигура Толика, но увы: тот, кого я искала, гулял в иных палестинах. Наркоманы встретили Любаню, как родную, в качестве приветствия принялись хлопать её по спине и ниже оной, оживлённо жестикулируя. При всей разнице их лиц и одежды, ребята показались мне родственниками, возможно, общим выражением синеватых лиц и судорожностью движений.

Меня саму колотило, то ли от волнения, то ли с недосыпу. Я уже сожалела о своём порыве: в городе сотни точек, где торгуют наркотиками, и вероятность встретить Толика именно здесь – ничтожна. Пока добирались сюда, Любаня обильно выдала мне информацию о наркоманском мире. Что поразило меня больше всего – она называла места в Кикиморове, которые мной помнились и воспринимались совсем по-иному, как будто у наркоманов была не только своя топография, но и свой мрачный город, видом и содержанием отличный от того, в котором живут все остальные люди.

– Ну, пацаны говорят – вроде спокойно пока, – констатировала вернувшаяся Любаня, – сейчас пойдём к толстому Яну и отоваримся.

– А про Грифа ты у них спросила?

– Да спросила. Не знают. Пацаны молодые ещё, не в курсях. Опять же Гриф твой где угодно может зависать – в Кировском вон или по общагам в Ленинском, там тоже торгуют вовсю.

– А пацаны эти чего ждут? Что-то вроде часовых на случай опасности или просто денег на дурь не хватает?

– Почему не хватает? Просто так тусуются: за жили-были пообщаться, знакомых обсудить, или договариваются на какую-нибудь хату вместе поехать и там ширнуться.

Я мысленно подивилась столь мобильному клубу по интересам, но вслух ничего не сказала…

Дом толстого Яна почему-то вызывал в сознании сказки Пушкина: выстроенный из красивого кирпича, трёхэтажный, он весь был усыпан замысловатыми арками, готическими башенками, резными балкончиками – того и гляди, взлетит на крышу и заголосит Золотой петушок. Любаня позвонила в звонок у ворот, и они почти сразу слегка приоткрылись, а в щель высунулось смуглое и весьма сморщенное женское лицо.

– Мариночка! – будто родной, обрадовалась ей Любаня и сунула в руку старухе деньги: – Сама знаешь, как всегда…

Цыганка молча скосила глаза на купюру, затем пристально, как аппарат Конрада Рентгена, уставилась на Любаню. По всей видимости, здешняя клиентура буржуйской валютой расплачивалась нечасто. Любаня заметно занервничала и вопросительно оглянулась на меня – уж не подсунула ли я ей вместо баксов какую-нибудь лабуду.

– Ждите здесь, – сурово сказала цыганская пифия, и ворота в наркоманский парадиз тяжело захлопнулись.

– Вот чёрт! – беззлобно ругнулась Любаня. – А я-то думала, что Наташка нам откроет. И куда делась девчонка? Не угрелась ли?

– Наташка – это кто?

– Да подруга моя. Кололись вместе. Она потом к Яну в прислуги подалась. Тут и жила.

– Зачем?

– Как зачем? Самое рыбное место! Прикинь, цыганям в ломы бытом заморачиваться – не та нация. Видала – теремков понастроили, а в них грязища, беспорядок. Вот и нанимают наших девчонок, наркоманок, в работницы. Берут тебя в дом, шуршишь ты по хозяйству, заодно покупателей встречаешь и дурь им отпускаешь, а за это живёшь на всём готовом и тебе каждый день уколоться дают. Одно плохо – если мусора со шмоном нагрянут и герыч найдут, хозяева – сразу пальцем на тебя: это её наркотики! Вай-вай, зачем мы наркоманку на груди пригрели! И готово – берёт девчонка всё на себя и поехала в зону…

– А если отказаться? Не моё, мол, а хозяйское это.

Любаня посмотрела на меня, как на дурочку, и покрутила пальцем у виска.

В это время ворота опять вскрылись, и в них появился живот, туго обтянутый белой рубашкой. За животом двигался его хозяин, необъятный, как борец сумо. В памяти моей живо всплыли кадры какого-то индийского фильма, виденного сто лет назад: там тоже существовали такие слоноподобные люди, оливковые индусы с тяжёлыми веками и пронзительными чёрными глазами. Толстый Ян был уже немолод, с проседью в смоляных кудрях и пышных усах. Я догадалась, что та самая Марина – его жена, просто слишком быстро увядают прелести восточных женщин.

– Утро доброе, девочки, – сказал Ян, улыбаясь. Пухлые уста его источали молоко и мёд: – Проходите в дом, негоже гостьям у ворот торчать.

И отодвинул в сторону живот, пропуская нас. У Любани было непонимающее и одновременно хитрое выражение лица, словно у умершей грешницы, которой вместо ада в небесной канцелярии по запарке выписали подорожную в райские кущи. Похоже, такое внимание к простым наркоманкам было весьма нестандартным для цыганского района, и от нехорошего предчувствия у меня заныло в груди. Но отступать было некуда, и я шагнула за Любаней.