Конец цепи

Но не сразу, они постояли какое-то время молча, подпирая стену и обозревая окрестности, в то время как ветер бросал им в лица некое подобие заледеневшего снега. И только тогда он взял слово.

– Вы беспокоитесь за меня? – спросил наконец.

Коннорс пожал плечами:

– Судя по твоему голосу, ты видишь в этом нечто плохое.

– Как сказать. Зависит от того, что вас больше волнует, я сам или моя способность выполнить ваше задание.

Коннорс дернул головой.

Изобразил на лице некое подобие улыбки.

– А по-твоему, и то и то вместе невозможно?

Вильям ничего не ответил.

А они снова стояли молча.

Выдержав паузу, Вильям опять взял слово.

– Тридцать лет, – сказал он, по-прежнему смотря на озеро и горы по другую сторону от него.

Коннорс не понял. И Вильям почувствовал это, повернулся к нему:

– Столько ведь ты провел здесь. Тридцать лет?

Коннорс кивнул.

– Как ты, черт возьми, выдержал?

Вопрос, по идее, не должен был его удивить, но именно так и сработал.

Ему снова пришлось напоминать себе, что Вильям здесь всего неделю, самое большее. И даже если время, казалось, текло ужасно быстро, а годы чувствовались для Коннорса как месяцы, такой срок представлялся слишком малым, чтобы Вильям привык. Ведь как он успел бы сделать это?

Коннорс колебался. Искал хороший ответ.

Временами, когда знания обо всем становились настолько тяжелой ношей, что он не мог думать, и паника чередовалась с апатией, когда дни бежали непрерывной чередой, как бы сливаясь в один, и прогресс останавливался, тогда он действительно находился на грани. Но знал, что ему некуда деваться, и постепенно привык. Так и пролетела почти треть века.

И сейчас они стояли здесь, и даже если он знал, что конец приближается, все равно надеялся на счастливый исход. Во всяком случае, пытался. Какого бы труда это ему ни стоило.

– Человек ко всему привыкает, – сказал он просто.

Пауза.

– Как думаешь, я успею? – поинтересовался Вильям с улыбкой на губах.

И Коннорсу пришло в голову, что он впервые видит Вильяма улыбающимся так по-настоящему, без злости и с искренней теплой иронией, и это зрелище чуточку задело его за живое. Внезапно он почувствовал, что стоявший рядом с ним человек, собственно, мог стать другом, с кем они пили бы пиво, или бросали дартс, или чем там занимаются люди в действительности сегодня, если бы только эта действительность была другой и они не находились здесь.

Он хотел ответить, но не знал что.

Колебался снова.

– Мне пора, я не должен мешать твоей работе, – сказал он просто. Поскольку ничего иного не пришло ему в голову.

А потом оторвался от стены, выпрямился и двинулся назад к двери.

– Вы ошибались, – услышал он слова Вильяма позади себя.

И развернулся. Вильям тоже уже успел повернуться и сейчас стоял спиной к небу, горам и ветру, и их взгляды встретились.

– Ошибались? – спросил Коннорс.

– Наша первая встреча. В большом зале со столом, люстрой с проекторами. Вы еще говорили о том, что имеет наибольшее значение для меня, толкает на борьбу. По вашим словам, это были другие люди.

Коннорс посмотрел на него.

– Да? – сказал он наконец.

– Вы ошибались.

Он покачал головой.

Но не снисходительно, а как человек, не понимающий чего-то, но желающий понять, и здесь ему требовалась помощь.

Честно говоря, ему было трудно с людьми. Он мог идти под дождем, лишь бы не садиться в переполненный автобус, или перейти на другую сторону улицы, опасаясь оказаться в окружении идущих на экскурсию школьников.

И лучше всего чувствовал себя в своей компании. А остальных представителей рода человеческого он считал лишь необходимым злом, надоедливыми статистами в его собственной жизни, постоянно мешавшими ему и жаждавшими остановить его на Дроттнинггатан и продать абсолютно ненужную для него вещь.

И все равно сейчас, находясь здесь, он хотел обнять их всех вместе.

Всех тех, кого не знал, и вроде бы только и старавшихся позлить его, всех тех, кто находился там, за стенами замка, поскольку ужасно трудно строить мир полностью самостоятельно, пусть даже все чаще казалось, что, пожалуй, стоит попробовать.

Всех их.

Внезапно у него возникло желание сделать все возможное, чтобы они остались. Он хотел трясти их и кричать им, что они в опасности, сказать, что остановит ее. Да, он не знает как, но обещает найти способ ради них, ради себя самого, ради всех одновременно.

Все это он сказал.

Посмотрел на Коннорса такими лишенными эмоции глазами, что не существовало ни малейшего сомнения о том, сколь много горя они пытались забыть.

– И как, черт побери, можно связать одно с другим? – спросил он наконец.

Коннорс улыбнулся ему.

Теплой дружеской улыбкой или, по крайней мере, улыбкой человека, смотревшего на другого и видевшего, что тот не так глуп, как могло показаться.

– Все достаточно просто, – ответил Коннорс, глядя на Вильяма. – Не мы ошибались. А ты.

Снова тень улыбки на губах.

Коннорс у двери. Вильям у стены.

Двое мужчин, которые могли бы быть друзьями.