Конец века в Бухаресте

Скорчившийся, окровавленный, старик затих. Пес несколько раз обошел вокруг него, ткнулся носом в одежду, понюхал, пофыркал, тронул лапой. Потом уселся рядом с Дороданом и завыл. Он весь вытянулся, поднял свою окровавленную морду к небу, и из его чудовищной полураскрытой пасти с отвислыми губами вырвался протяжный вой. В конюшне после отъезда хозяев оставался только молодой и норовистый жеребчик, по прозвищу Туртурел. Слыша человеческие вопли и собачий вой, лошадь забилась в стойле. Она гремела цепью, наброшенной ей на шею, била копытами в деревянную перегородку.

Мало-помалу свечерело. Неверный осенний свет затухал, удлиняя мокрые тени.

По улице изредка громыхали повозки, спешили люди. Никому и дела не было, что происходит в глубине этого длинного, пустынного и печального двора, где собачий лай, удары лошадиных копыт и испуганная старушечья голова, трясущаяся наверху, в окне, — все по-своему сообщали о конце старого Иоакима Дородана.

Осенние сумерки сгустились быстро, и, когда хозяева вернулись домой, уже ничего не было видно. Однако на середине двора лошади начали храпеть и рваться в разные стороны. Собака уже не выла. Как только распахнулись ворота, она почуяла своих и, урча, бросилась им навстречу.

— Чего-то есть во дворе, — лошади не желают идти, хозяин! — проговорил кучер, еще раз дернув вожжи и хлестнув кнутом по лошадям.

— Черт вас всех подери! — отозвался из коляски Урматеку. — Им вожжа под хвост попала, а ты, дурак, не можешь их приструнить. Ладно, уже приехали.

Все вылезли из коляски и принялись вынимать из нее корзины с тарелками и пустые бутылки из-под вина. Урматеку, отяжелевший от обильной еды, не чаял, как добраться до постели, как вдруг раздался чей-то отчаянный крик:

— Человека собака загрызла! Мертвый у нас во дворе!

Отослав Амелику в дом, чтобы та ни на что не смотрела, кукоана Мица бросилась на крик. За ней не торопясь двинулся и Янку. Привалившись плечом к стене, он устало спросил, кто это там. Поспешно принесли фонарь. Человек, мокрый от непрерывно моросящего дождя, лежал съежившись, в пятнах запекшейся и свежей крови. На шее и на лице кровоточили раны. Он был обмякший и в беспамятстве. Когда фонарем осветили лицо, жена Урматеку тут же узнала его и закричала:

— Янку, ведь это же Дородан!

— Не может быть! — протрезвев, отозвался муж. — Чего ему делать у нас!

— Это по-твоему нечего, а у него было что! Пойди, посмотри сам!

Все слуги, столпившись вокруг, слушали, смотрели и ждали. Урматеку почувствовал, что придется ему подойти. Он подошел и наклонился, чтобы рассмотреть человека. Лицо у Дородана в ранах и кровоподтеках, глаза закрыты. Воротник у пальто оторван, галстук расползся, кольцо из слоновой кости, подарок барона, едва держалось на нем. Янку все понял, протянул руку, которая едва ли не дрожала, и сдернул кольцо. Он крепко сжимал его, пока не почувствовал себя лучше, потом положил в карман. Выпрямившись, Урматеку проговорил:

— Он это! Как случилось, что он к нам забрел? Ко мне, что ли, приходил?

Последние слова прошептал он еле слышно. Кукоана Мица заметила, что несчастный еще дышит. Она принялась кричать:

— Чего стали? Не видите, что он жив? Поднимайте скорее, кладите в коляску. Я сама отвезу его в больницу!

Сев в коляску с поднятым верхом, кукоана Мица положила голову раненого, которого поместили у ее ног, себе на колени. Она гладила его по лицу и вытирала кровь носовым платком. Когда выехали на улицу, она распорядилась, обратись к кучеру:

— Не гони быстро, Тудор, дорога плохая, трясти будет. Когда выедешь на хорошую мостовую, тогда погоняй, а то на руках может скончаться!

Покачиваясь в коляске, кукоана Мица мысленно перенеслась в тот мир, где нет ни людей, ни вещей.