Конец века в Бухаресте

С тех пор, как он взял на себя управление боярскими поместьями и вынужден был путешествовать по деревням, он хранил в этой комнатушке свои дорожные костюмы. Со свойственной ему аккуратностью и щегольством Янку сшил себе несколько серых костюмов, которые носил с красными сапогами и легкой шляпой, сплетенной из рисовой соломки. Во всех имениях и по всем деревням узнавали его по этому наряду, который всем казался куда более красивым, чем даже костюм барона Барбу, который в свои редкие поездки по имениям отправлялся в привычном городском платье, иначе говоря, в длинном черном сюртуке. Зная, что должен он побывать и в лесу и в поле, Янку перепоясывался патронташем и вешал на плечо охотничье ружье.

Ружье тоже было подарком старого барона — прекрасное английское ружье с выгравированным на бронзовой золоченой пластинке дворянским гербом — короной. Янку возил его с собой как талисман, но пользоваться не любил. Объезжая в коляске или на телеге поместья, он всегда держал на коленях ружье, как держал трость, когда ездил в пролетке по Бухаресту. Стрелял же он чрезвычайно редко, разве что по дереву на обочине дороги, где чирикали воробьи. А чтобы сопровождающий его староста не заметил, что он не умеет стрелять как следует, наставлял ружье, заряженное дробью, на середину дерева и спускал курок. Несколько птичек падало обязательно, и гордый Янку Урматеку посылал деревенских ребятишек подбирать дичь, а потом дарил ее им же. Вот и теперь он взял ружье, зарядил крупной дробью и вернулся в кабинет. Боеру лежал на ковре, вытянув морду. При виде хозяина он замахал хвостом. Раздумывая, Урматеку постоял несколько секунд неподвижно, положив ружье на сгиб левой руки. Потом, тяжело переступив с ноги на ногу, опустил его и зашагал через весь дом, в дальнюю комнату, где жили слуги. Разбудил старика-дворника и позвал его с собой. Он не стал звонить, чтобы никто не узнал, на что он решился. Вернувшись в кабинет, Урматеку почувствовал такую усталость, словно ходил несколько часов подряд.

— Послушай, Тома! Ты человек надежный или как? — спросил он полусонного, полуодетого дворника, который стоял в почтительной позе, но мало чего понимал.

— Воистину так, боярин!

— А если так, то возьми Боеру, найди извозчика и отвези его куда-нибудь, чем дальше, тем лучше. Увези за город, найди какой-нибудь пустырь и выпусти его. Не захочет уходить, бей ногами! А сам на извозчика и гони во всю мочь до дому! Договорились?!

Тома, с трудом сообразив, чего от него хотят, перепугался. Он сам растил пса и был к нему привязан. Он начал бормотать что-то, защищая собаку.

— Будто он знал чего, будто он хотел этого?

Урматеку было приятно, что Тома на стороне пса.

— Молодец! У тебя добрая душа! — воскликнул он и хлопнул дворника по плечу. — Ну, а теперь бери собаку и поезжай!

Выдав Томе деньги на извозчика, Урматеку поддал ногой под зад собаке и вздохнул:

— Будь ты неладна, псина злосчастная! — и вдруг закричал, испугав дворника: — Забирай ее и вон отсюда!

Собака съежилась и поджала хвост, не понимая, за что же бьет хозяин. Тома позвал ее, и она послушно пошла за ним. Напрягая слух, Урматеку прислушивался до тех пор, пока не лязгнула железная калитка. Он скрипнул зубами и долго еще вслушивался в тишину и, вслушиваясь, незаметно заснул, сидя в кресле.

На другой день из больницы известили, что Дородан умер. Урматеку, подумав немного, решил, что это к лучшему. Он решил также послать кого-нибудь к старому барону, чтобы сообщить на словах о случившемся и сказать, что когда он явится сам, то все объяснит. Но в этом не было никакой необходимости, потому что племянница Дородана, простоявшая целую ночь у дверей больницы, как только узнала о смерти дядюшки, тут же бросилась в дом к барону с плачем и причитаниями. Простоволосая, нечесаная, сидела она на кухне, плакала и проклинала Урматеку, а вокруг стояли слуги. Она действительно любила старика, единственную свою опору в жизни. И теперь она оплакивала и его и себя, не забывая при этом всячески поносить управляющего. Из дома Барбу злые языки донесли эту весть со всяческими прибавлениями и предположениями до дома домницы Наталии. И в том и в другом доме поднялся шум и переполох.

Когда около полудня Янку, как обычно, явился повидаться с хозяином, двери перед ним открывались неохотно, почтительности в приветствиях было меньше, потому как каждый лакей и горничная и без всякой подсказки видели совершенное Урматеку злодеяние настолько ясно, что и барон его не мог простить, И все по характеру своему и разумению припоминали страшные кары, постигавшие слуг.