Конец века в Бухаресте

Одним из бесчисленных крестников Урматеку и кукоаны Мицы был Манолаке Тыркэ. Женив его и кое-чему научив, Янку определил Манолаке в писари. Был он худой, маленький и на вид куда старше своих лет. Никто другой не сумел бы так быстро испачкать свой костюм и рубашку, как Манолаке, к полному отчаянию своей жены, Лизаветы, которая знала, что и в воскресенье, если одеть его по-праздничному, манжеты на рукавах у него будут черными, грудь рубашки в пятнах, а сам он ни дать ни взять будто побывал в выгребной яме. Однако человеком Тыркэ был трудолюбивым, а по характеру молчун. Дни напролет, не проронив ни слова, мог он терпеливо снимать копию за копией, кривя в улыбке уголок рта и прерывая работу лишь изредка, чтобы помахать в воздухе правой рукой, пошевелить пальцами и подуть на них. Это был единственный жест, на который он отваживался, и, сам того не замечая, махал рукой и дома, и за столом, и в гостях, где целый вечер сидел неподвижно в уголке, словно жук, сложив руки на впалом животе и опустив бороду на грудь.

Тыркэ слушался Янку, но на свой манер: все, что ни говорил ему управляющий, он делал, но не спеша и безо всякого рвения, и это не нравилось Урматеку. Ему казалось, что в молчаливости, с какой Тыркэ делает свое дело, кроется сомнение и недоверие. В свое время Тыркэ и Лефтерикэ были большими приятелями, и в них обоих Урматеку чувствовал эту едва ощутимую недоверчивость. В крупных делах он его никогда не испытывал, но для пущей в нем уверенности крестный отец имел от крестника несколько мелких векселей и предполагаемую признательность.

Как-то в субботу, после полудня, Янку вызвал к себе Манолаке Тыркэ. Долго пришлось тому просидеть в ожидании в столовой. Здесь он вел разговоры с женщинами, здесь его угощала кукоана Мица: принесла ему ножку холодной курицы, брынзы, яблок, поставила даже бутылку красного вина и угостила сигаретами. Тыркэ все принимал спокойно, ел, пил, курил, отвечал на вопросы и выслушивал советы кукоаны Мицы с набитым ртом, вытягивая между тарелок правую руку и шевеля пальцами, словно цепко за что-то хватаясь и говоря: «Целую руку, крестный, так я сделал или не так!»

Как только он замолкал, в уголке рта его тут же появлялась ухмылка. Только к вечеру Янку наконец позвал его к себе в кабинет.

— А ну давай посмотрим, Манолаке, как мы обставим продажу, ведь за этим я тебя и вызвал! Давай доставай все данные!

Тыркэ пошарил по карманам сюртука и извлек кусок грязной бумажки, исписанной карандашом.

— Что это такое? — спросил Урматеку.

— Данные, крестный! — отвечал простодушно Тыркэ.

— Это? Вместо того, чтобы принести мне папку с делом, ты суешь мне этот обрывок?!

— Дело не разрешается.

— Что не разрешается?

— Не разрешается выносить из архива.

— Даже ради меня?

— Даже ради вас.

— Дурак, вот ты кто! — выругался растерявшийся Урматеку.

Тыркэ, привыкший к крепким выражениям своего крестного отца, пожал плечами, словно хотел сказать: «Ну и что?», и замолчал. В ожидании, не произойдет ли чего-нибудь еще, он выковыривал языком застрявшее у него в гнилом зубе семечко от яблока, и всерьез занялся им. Сперва покатал во рту, потом раскусил. Во рту стало горько и душисто. Тыркэ это понравилось. Он разжевал семечко и улыбнулся. Урматеку, не желая терять времени даром, решил все-таки поработать. Он знал, что срок выплаты приближается, и знал, что Иванчиу больше не пожелает ждать. Он считал, что дело с фабрикой уже достаточно запуталось, что старому барону все это уже надоело, да и сам он хотел бы видеть конец пути, на который вступил давным-давно. Поэтому он решил тщательно проверить все цифры, чтобы Тыркэ чего-нибудь не напутал.

— Сколько погонов земли числится там, Манолаке? — спросил Янку. — Все сосчитал, до вершка?

— Одна тысяча пятьсот пахотной земли…

— Хорошо! Бери бумагу и пиши: восемьсот погонов.

— А почему? — переспросил Тыркэ с непонимающим видом.

— Потом узнаешь! Помалкивай и пиши! — цыкнул на него Янку.

Писарь согнул дугою правую руку над головой, пошевелил пальцами, потом взял ручку и записал то, что было ему сказано.

— Про выгоны что там говорится?

— Четыреста погонов!

— Хорошо. Пиши луга, а сколько погонов — не пиши. Пруды есть?

— Есть.

— Пропускай пруды. А что с именьем?

— Сам дом уже старый, а все надворные постройки совсем новые.

— Тогда оставь только дом, а постройки опусти. Ну, вроде бы все! Не так ли? Ну-ка, покажи.

Урматеку взял записи и перечитал их еще раз. Потом, довольный, бросил бумажку на Стол.

— Вот это и есть настоящее поместье Бэлэшоень, Манолаке, которое заложено за четыреста тысяч лей. Деньги не шуточные, парень! Такую вот опись ты мне и составь. Для этого я тебя и вызывал!

Видно было, что Манолаке смутился, что он хочет что-то сказать, но не решается. Он закашлялся и, вытянув правую руку, шевелил пальцами. Урматеку долго смотрел на него, словно пытаясь понять, о чем бы это он может думать. Тыркэ наконец прошептал:

— А как же осмотр, крестный? Осмотр имения на месте расположения.

— Какой еще осмотр? Место расположения — здесь и есть, чудак-человек! — решительно проговорил Урматеку.