Конец века в Бухаресте

Янку Урматеку и доктор Сынту, сидя по обе стороны кровати, спокойно ждали, когда больной очнется. Сначала барон испуганно оглядывал их, потом начинал икать: «И? И? И?», как будто хотел что-то спросить, и постепенно приходил в сознание. Тогда, дав старику лекарство и оправив постель, доктор приступал к своим рассказам. Чаще всего он говорил о растениях и животных, которых наблюдал в детстве, разукрашивая их своим богатым воображением и тоской по минувшему. Он знал, каким жгучим бывает мокрый снег, когда наступает весна; ему был ведом час, когда медленно раскрываются на пруду кувшинки. Он помнил круглую тень, которую отбрасывает на борозду голова подсолнуха. Ему еще до сих пор пощипывал ноздри запах мальвы, а во рту он ощущал горький вкус ореховых листьев. Он рассказывал про пчел, которые висят в воздухе, словно в светлом коконе, с такой быстротой трепещут их крылья. Он выковыривал светлячков, которых засасывали улитки, прятавшиеся днем в щели глинобитного дома. Он знал, как бьется сердце воробья, зажатого в горсти. Он смотрел в желтые глаза совы, пойманной на рассвете, и прислушивался к протяжному ропоту, пробегавшему по лесу, перескакивающему через шоссе, чтобы замереть во дворе среди густых и спокойных ветел. Но занимательнее всего доктор рассказывал о животных. Барон улыбался печальной отстраненной улыбкой, занятый уже иным, мало-помалу приоткрывающимся перед ним миром, а жадно, не сводя с него глаз, слушал его Урматеку. Янку ощущал, что это человек совершенно иных знаний, что его ум и глубина непостижимы для него, что мир он видит совершенно иначе, чем сам Янку. В те ночи, которые они вместе провели у постели больного, Янку сдружился и полюбил доктора Матея Сынту, от которого многому научился, хотя тот был гораздо моложе его. Все, что находилось за пределами города и было для Янку как бы мертвым, вдруг стало оживать, вызывая в нем и радость и интерес, за что Урматеку испытывал признательность. Истинный горожанин, он хоть и поздно, но стал приобщаться к деревенской жизни. И опять обрадовался тому, что приобрел поместье, ведь помимо уважения и доходов, которые будет приносить ему земля, он еще сможет увидеть воочию все, о чем рассказывал доктор. Всякий раз, когда они встречались у постели больного, Урматеку старался натолкнуть доктора на мысль рассказать о том, как любят животные. Тот с удовольствием рассказывал. Воспоминания его разрастались, цеплялись одно за другое, и он их всячески украшал своими знаниями и представлениями. Вполне естественно, что Матей Сынту верил в величие жизненной силы, которую глубокая и щедрая природа проявляет и в благородной борьбе, и в тонких уловках. В зависимости от рода животных, от их образа жизни любовь между ними бывает тихой или пылкой среди лугов и полей, как и на дворах и в загонах. От описания жестоких или прекрасных зверей доктор переходил к мелким домашним тварям и птице, изображая, как она пыжится и надувается, клохчет, воркует и курлычет. Янку Урматеку вскоре понял, что не будь доктора Сынту с его жизнелюбием и добросердечием, переносить томительные ночи в спальне барона, где время двигалось тяжело и необычайно медленно, было бы совершенно невозможно.

С февралем в Бухаресте, столь падком до развлечений, наступило время карнавалов. Только большой дом на Подул Могошоайей стоял мрачный. Слабый свет был виден из одной только комнаты, где лежал старый барон, и часы, упорно борясь с ночью, отсчитывали минуту за минутой. Вокруг же почти до полуночи все было в движении, люди лихорадочно готовились к карнавалу. В зависимости от кошелька и фантазии изготовлялись костюмы, изображавшие жителей заморских стран, бабочек, цветы, монахов или военных. Ни метели, ни мокрый снег не могли охладить пыла, охватившего всех. До самого позднего вечера, прикрывая лица масками, по улицам сновали взад-вперед, ездили на санях и в каретах при неверном свете фонарей красные, зеленые и желтые люди, закутанные в шелка, в масках, с саблями, луками, крылышками, с венками на головах, громко хохоча, перебрасываясь шутками и целуясь.