Конец века в Бухаресте

В спальне старого барона воцарилась тишина. Только многочисленные часы разнообразно тикали по всем углам комнаты. Барон распорядился оставить их на своих местах, потому что никак не мог привыкнуть к ночной тишине, которая всегда его пугала. Из гостиной сквозь закрытую дверь донеслись едва слышные удары — это большие стоячие часы отбивали полночь. Ущербная луна, казавшаяся в морозном воздухе стеклянной, лила свой белый свет на крыши низких построек, окружавших двор. А совсем недавно замерзшая Дымбовица среди снежных сугробов казалась длинной блестящей дорогой. В дом тоже проникали лунные лучи, тянулись по полу, достигали кровати, ложились на одеяло. Все молчали. Вдруг больной застонал и пробормотал что-то невнятное. Мигом все оказались возле него. Недоумение отразилось на лице барона. С трудом приоткрылись тяжелые веки. Задвигались руки, пальцы стали перебирать одеяло, словно что-то отыскивая. Губы плотно сжались, жилы на шее напряглись, голова заметалась по подушке, будто барон, отвечая на какой-то вопрос, хотел сказать решительно: «Нет!» Перестав мотать головой, больной попытался приподняться. Стоящие вокруг привыкли, что малейшее движение или прикосновение доставляет барону боль, и были удивлены. Буби и Урматеку оживились надеждой, а доктор Сынту стал в изголовье, внимательно следя за старым бароном.

В конце концов глаза больного широко раскрылись, и он огляделся. Барон старался узнать, кто же стоит возле него, и улыбался. Его взгляд остановился на Буби. Брови сошлись у переносицы, больной попытался приподняться, чтобы приблизиться к нему, потом улыбнулся и шепнул:

— Буби!

Старый барон вовсе не привык видеть сына по ночам возле себя. Глаза его закрылись, лицо помрачнело. Он был чем-то недоволен. Потом он заговорил. Монотонно, все громче и громче принялся он повторять:

— Буби! Буби! Буби! Буби!

По мере того как барон все громче и громче выкрикивал это имя, он стал подниматься и сел на постели. Ему стало жарко, и он сдвинул одеяло в сторону. Теперь барон Барбу смотрел прямо на сына. Подскочила сиделка и протянула руку, чтобы поддержать барона, но тот ударил ее по руке кулаком. Ей на помощь хотел прийти Янку, но больной схватил его за воротничок манишки и потянул вниз. Воротничок оторвался и вместе с галстуком оказался в руке старого барона. Рука у него была лихорадочно горячей, глаза остекленели, как у сумасшедшего. Перепуганный Буби потихоньку отступил назад, в тень киота. Старик попытался встать, но лишь сел на край кровати, однако тут же поднялся и пошел по комнате. Доктор Сынту преградил ему путь. Он обнял больного за плечи, пытаясь его остановить. Немощный старик забился с такой силой, какой никто даже и подозревать не мог в таком тщедушном теле. Доктор поднял старика и вновь уложил в постель. Больной начал корчиться. Он больше ничего не говорил и не пытался встать, но то сгибался, то вытягивался, то бился в судорогах, словно никак не мог найти удобную для себя позу. Он поворачивался головой к изножью постели, пихал ногами подушки, сбрасывал их на пол и глухо стонал. Мало-помалу он успокоился, как вдруг подскочил вверх, словно его что-то подбросило, и снова упал… Доктор попытался дать ему лекарство, но это ему не удалось. Пришлось удовольствоваться только холодным компрессом на лоб… В таком состоянии старый барон пребывал почти до самого рассвета. Никто ничего не говорил. Только кровать, в которой метался больной, скрежетала всеми своими бронзовыми суставами, раскачиваясь из стороны в сторону, да сквозь закрытые двери доносился бой часов: час, два, три… Было совсем уже поздно, когда барон съежился и застыл совсем неподвижно. Прошло несколько тихих минут, Буби с Урматеку испуганно переглянулись. Тогда заговорил доктор Сынту:

— Нет, он не умер! Был тот кризис, какого мы ждали! Теперь он успокоился!

Доктор взял больного на руки, сиделка перестелила постель, взбила подушки, и старого барона уложили на свежие простыни.

Когда барон Барбу вновь открыл глаза, лицо у него было спокойным и просветленным.

— Страдать он больше не будет! Только сердце работает, настоящая жизнь уже угасла, — пояснил доктор и сел на свое место, на диван в углу комнаты.

Все трое чувствовали себя разбитыми. Сидя по углам, в темноте, никто не мог заснуть. Лунный свет через окно квадратом падал на постель. В этом белом свете кровать выглядела как катафалк, и казалось, что только барон Барбу, возлежащий на нем, и находится в комнате. Наверно, так чувствовал и он сам, потому что начал вдруг говорить шепотом, медленно, но отчетливо:

— Великого дела в жизни я не совершил!.. Но умираю спокойно! Ведь и зла я никому не сделал. Долг свой перед всеми я выполнил, а Буби, которого долго держал вдали от себя, я любил… И брата моего Штефана… и Наталию… и Янку… Досаждал я им, но любил всех как мог… Да простят меня они… и все остальные… Я так понимаю… Пусть Буби сделает больше, чем я…

Старик Барбу, белый от лунного света, падавшего вниз, словно полог, покаялся и, с трудом перекрестившись, закрыл глаза и заснул.