Конец века в Бухаресте

Суровое лицо кукоаны Мицы исказила гримаса: было непонятно, плачет она или смеется. Из глаз ее хлынули слезы, из груди вырвался глубокий стон, и суровая стойкая женщина стала от горя беспомощней ребенка.

Урматеку показалось, что враги сомкнулись вокруг него плотным кольцом. Ему хотелось заорать, напугать всех до смерти, как обычно он поступал, но пугать было некого. Он был один, он сам должен был все принять на себя, смириться и подчиниться. Все сказанное ему кукоаной Мицей тяжелыми жерновами ворочалось у него в мозгу. Нет, ни к чему подобному он готов не был. Вдруг он вспомнил про Амелику и завопил, словно пытался отомстить хотя бы тишине:

— Доченька моя! Где она? Что с ней?!

Кукоана Мица молча кивнула головой на дверь.

В комнате возле Амелики собрались все родственники, шепотом обсуждая случившееся. Увидев Урматеку, все замолчали, а Амелика закрыла глаза.

— Что с тобой, родная моя? — спросил Урматеку, тяжелыми шагами подходя к постели.

При виде бледной молчаливой дочери, обложенной подушками и неподвижно лежащей под одеялом, на глаза у него навернулись слезы. Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но Амелика отвернулась лицом к стене и застонала. Урматеку застыл с протянутой рукой. Несчастья прибывали, как вода в половодье. Обведя глазами всех «энтих», заполнивших его дом, он чуть было не завопил и не набросился на них с кулаками. Но совладал с собой. Так же тяжело ступая, прошел он следом за женой в соседнюю комнату. Кукоана Мица поведала ему, что приезжал доктор, сделал все, что нужно, придет завтра, посмотрит, как идут дела, и если плохо, сказал он, то уж никак не по его вине. И еще пожал плечами, — добавила кукоана Мица. Слова эти для Урматеку были последней каплей. В голове у него помутилось, и вся его ярость, горе и гнев вылились наружу. Воздев руки к небу, он жаловался, негодовал, проклинал. Жаловался, что дочь его страдает, негодовал, что она холодна к нему, проклинал врача, не обнадежившего их полным выздоровлением.

— Если не вылечит, застрелю, как собаку! И сам застрелюсь! — рычал Янку в отчаянии.

Кукоана Мица никогда не одобряла ни угроз, ни брани и теперь пристально смотрела на мужа, будто видела его впервые. А Урматеку исходил проклятиями, давился бранью и пустыми, бесполезными угрозами, привыкнув так избывать свое горе. Кукоана кротко ждала, когда он успокоится и образумится. Мало-помалу Янку утих и догадался, что жена чего-то ждет от него. Еще миг — и удивление окончательно вытеснило негодование. Он был поражен, что кто-то, помимо него, нуждается в утешении и утешителем, оказывается, должен быть он, Янку, хотя он-то непоколебимо был уверен, что страдает и горюет на этом белом свете только он один. Все-таки, трезво взглянув на вещи, он рассудил, что не совсем прав, сел рядом с женой и вздохнул:

— Все обрушилось на нас, Мица, разом! Как же это произошло?

Жена рассказала, что чердак загорелся и впрямь по неосторожности Амелики, что на ее крики даже с места никто не двинулся, один Лефтерикэ отважился броситься ей на помощь. Он кинулся в огонь, вытащил девушку, столкнул вниз по лестнице — и так ее спас. Падая, Амелика сломала бедро. А Лефтерикэ замешкался. Он искал одну вещицу, ему дали ее когда-то на сохранение, и он окрестил ее, сам не зная почему — «колыбелькой Наполеона». Это была половинка большого фарфорового яйца, на краю которого прилепились два ангелочка. Ее выкинула домница Наталия вместе с цветами, которые прислал ей неведомый поклонник, но Урматеку подобрал ее. Потом и Янку избавился от безделушки, отдав ее Лефтерикэ, потому что ее стала клянчить Журубица. Чем украсило воображение Лефтерикэ это яйцо с ангелочками и что он думал про французского императора — этого никто не знал. Ведомо было лишь одно, что он очень дорожил этим яйцом и, боясь, как бы Журубица не отняла его, спрятал на чердаке. Лефтерикэ лихорадочно искал это фарфоровое яйцо до тех пор, пока обгоревшая с одного конца толстая балка не рухнула на него. Когда наверх забрались пожарники и потушили пожар, они нашли Лефтерикэ. Он еще дышал, но был без сознания. Перед заходом солнца он скончался, никого не узнавая и не вымолвив ни слова. Хотя он не приходил в сознание, было видно, что страдал он жестоко. Тут кукоана Мица встала и, снова взяв Янку за руку, молча пошла к дверям. Урматеку не осмелился противиться ей. Они прошли по застекленной галерее, поднялись на несколько ступенек и оказались в комнате Лефтерикэ, куда раньше Янку ни разу не заходил. Это была маленькая каморка, и чувствовалось в ней как бы женское присутствие. Расшатанные стулья были обиты пестрой тканью, комод уставлен множеством безделушек, оба зеркала украшены шелковыми бантами, на кровати широкий крахмальный подзор. Безделушки на комоде — грошовые, бросовые: старые крашеные яйца, стаканчик из каменной соли — память о местечке Окнеле-де-ла-Слэник, жестяной поднос с картинками, какими торгуют на самом захудалом базаре. Горела свеча, и слегка колыхалась перед распахнутым окном белая, чистая, хотя и дешевая занавеска.