Конец века в Бухаресте

В лице барона Барбу Б. Барбу, крупнейшего землевладельца, толком даже не знающего, где разбросаны принадлежащие ему именья и поместья, и его отпрыска, барона Барбу Б. Барбу-младшего, которого все по-домашнему зовут Буби, представлена как бы страдательная сторона, которую грабят, разоряют и готовы пустить по миру. Но ни сожаления, ни сочувствия она не вызывает. И отец и сын не меньшие циники, чем Урматеку и Катушка, чем газетчик Потамиани, никогда не обедавший за собственный счет, чем ростовщик Лефтер, который берет под заклад все, вплоть до брелока с молочным зубом — трогательной памяти о ребенке. Цинизм их в том безволии, бездеятельности и равнодушии, которые оборачиваются пренебрежением к живым людям и попустительством по отношению к дельцам вроде Урматеку. В смерти Дородана вины Буби не меньше, чем Урматеку. В конечном счете оказывается, что и активное и пассивное себялюбие одинаково бесчеловечно и цинично.

И хотя уже говорилось, что И. М. Садовяну ни в малейшей мере не склонен к сатире, в ткань романа неуловимо просачивается гротеск. О старом бароне, которого мы видим не иначе как в халате и шлепанцах или в засаленном сюртуке с любимой собачкой на руках, сообщается как о государственном деятеле, регулярно занимающем пост министра юстиции, как только партия консерваторов приходит к власти. Грубый, неотесанный Урматеку то и дело претендует на тонкость чувств и в конце концов изображает из себя коллекционера, собирающего антиквариат, состоящий на деле из выпрошенных у барона поломанных вещей и безделушек. Молодой барон, приехавший из Европы с передовыми идеями и мечтающий о благородной деятельности на пользу человечеству и переустройстве всего хозяйства на новый лад, ограничивается возведением фундамента никому не нужной фабрики зеркал, которая сродни мечтам Манилова о торговых лавках на мосту через пруд. От всего этого тянет тлением, распадом, недоброкачественностью.

И конец века в Бухаресте воспринимается уже не как картина столичной жизни в 90-е годы минувшего столетия, а как картина распада буржуазно-помещичьего общества, исторически уже обреченного, морально себя скомпрометировавшего, решительный удар по которому был нанесен 23 августа 1944 года, когда Румыния свергла фашистскую диктатуру.

Плодотворная деятельность Иона Марина Садовяну продолжалась и после 23 августа, много сил он отдавал театру, именно в этот период он и возглавлял Бухарестский Национальный театр. Продолжает он и писать и создает еще один роман — «Ион Сынту», но вершиной его литературной деятельности остается все-таки роман «Конец века в Бухаресте», в котором он в преддверии новой исторической эры рассчитался с ушедшим навсегда для румынского народа миром социальной несправедливости.

Ю. Кожевников

КОНЕЦ ВЕКА В БУХАРЕСТЕ

I

Там, где теперь самый центр Бухареста и на оживленном перекрестке громыхают и звенят трамваи, в конце прошлого века среди садов и пустырей тянулась тихая окраинная улочка, и та застроенная лишь с одной стороны редкими домишками.

Приминая мягкую липкую землю, густо замешенную на навозе, что свозили с незапамятных времен на окраину города, стояли дома, надворные пристройки а напротив — насколько хватало глаз — росли ореховые деревья, яблони, акации и липы, переплетавшие ветки над полусгнившими, полуразрушенными заборами. Весною все утопало в белых пахучих цветах, а зимою под деревьями лежал белый пухлый снег, шумели какие-то бродяги, а после рождества и мясоеда спали мертвецким сном пьяницы.

Там, где лепились низенькие и кривенькие хибарки, совсем недавно поднялся дом Янку Урматеку, белый и новый, четырехугольный, крытый медным листом, с большими окнами в бельэтаже и тремя ступенями из тесаного камня, ведущими к входной двери, с пузатыми зверями над окнами полуподвала. Всего несколько месяцев прошло, как были отложены в сторону мастерок и кисть.

Возвращаясь домой, Урматеку еще с угла улицы всякий раз смотрел на белевший сквозь ветви деревьев дом и не мог оторвать от него глаз. Дойдя до ворот, он откашливался и прочищал горло, будто собирался произнести речь, и притом чрезвычайно торжественную. Урматеку любовался домом, преисполнившись гордости и самодовольства, и поглаживал свои длинные, свисающие вниз усы и бакенбарды, обрамляющие его мясистые пунцовые щеки.

Волосатая родинка под нижней губой являла собою, по мнению жителей окраины, знак мужества на его широком, здоровом лице.

По улице он шел с осторожностью, ступая лишь на просохшие камни, чтобы не запачкать свои лакированные штиблеты, изукрашенные дырочками. А перед воротами, переведя дух и наполнив грудь воздухом, хрипло рявкал:

— Смир-р-на! Передохли все, что ли?

Головы испуганных слуг высовывались из окон, выглядывали поверх забора. Все приходило в движенье, двери хлопали, по лестницам дробно стучали каблучки служанок, оглушительно лаял огромный пес. Старая овчарка с телка ростом радостно выскакивала навстречу хозяину.

— Ну как тут у вас делишки, Боеру? — спрашивал Урматеку, поглаживая собаку, клавшую ему передние лапы на грудь.