Кони и люди

Вот что в действительности произошло с Мэй. Продолжая все так же неистово бежать, она достигла того места, где река впадает в залив. Здесь имеются великолепные уголки для рыбной ловли. У устья, где речка расширяется, она издали кажется могучим потоком. Но тот, кто берегом добежал до этого места с запада, продолжал бы путь к восточному берегу по мелководью реки и только замочил бы ноги.

Продолжая бежать по мелководью к противоположному белому берегу, который ночью кажется лишь в нескольких шагах, человек внезапно проваливается вниз, в глубокую пучину, которая берет начало под самым берегом. Это глубокое и быстрое течение уносит всю воду в залив.

Так оно и случилось с Мэй Эджли. Она внезапно нырнула в пучину, все еще прижимая к себе шляпу. Белое страусовое перо несколько раз мелькнуло в потоке.

А потом тело Мэй попало в водоворот, и его занесло между погруженных в воду коряг, где оно оставалась до тех пор, пока фермер и его батрак случайно не нашли его и осторожно положили труп на доски возле конюшни.

Маленький застывший кулачок крепко зажал край шляпы – той белой диковинной шляпы, которую, я полагаю, Лиллиан Эджли надевала, когда хотела выглядеть возможно лучше, пожалуй, даже красавицей.

И Мэй тоже, вероятно, находила эту шляпу прекрасной. Во всяком случае, она была в ее глазах самой красивой из всех вещей, которые она когда-либо видела.

Трудно с уверенностью судить об этом, но я могу со своей стороны сказать, что эта шляпа потеряла всю красу, когда несколько дней спустя она попалась на глаза мальчику в руке утопленницы.

Гамлет из Чикаго

I

В жизни Тома был такой период, когда, по его словам, он был близок к смерти; до того близок, что жизнь, казалось, была зажата у него в кулаке, словно мяч, – стоило только открыть руку, чтобы выпустить жизнь.

Я отлично помню тот вечер, когда он рассказывал мне этот эпизод.

Мы отправились в ресторан, который составлял часть салуна. Это было в Чикаго, там, где сейчас расположена улица Уэллса.

Октябрь и ноябрь обыкновенно лучшие месяцы в Чикаго, но в этом году первые недели октября были дождливые и холодные. И в ту ночь было сыро и холодно.

Почти каждый житель наших промышленных городов на озерах имеет какой-нибудь дефект в носоглоточной полости, и одной такой дождливой недели достаточно, чтобы все поголовно стали кашлять и чихать.

Маленький, тесный кабачок, куда мы с Томом забрались, казался в ту ночь изумительно уютным. Мы выпили виски, чтобы изгнать промозглый холод, пронизавший нас, пообедали, и тогда Том начал рассказывать.

Атмосфера комнаты, в которой мы сидели, как будто пропиталась усталостью. Бывают периоды, когда все обитатели Чикаго вдруг начинают чувствовать усталость, которая объясняется однообразным уродством этого города. И тогда все как бы опускаются. Это чувство ощущается и на улице, и в лавке, и дома. Люди как-то поникают, и из миллиона глоток вырывается крик:

«Нас обрекли на шум, грязь и уродство! Зачем нас бросили сюда? Здесь нет ни минуты отдыха! Нас без конца швыряют из одного места в другое! Нас миллионы, живущих в беспредельном Вест-Сайде[3] Чикаго, где все улицы одинаково безобразны и тянутся без конца и без начала! Мы устали! К чему это? Зачем ты забросила нас сюда, праматерь рода человеческого?»

Приблизительно то же говорят все прохожие на улицах Чикаго, и когда-нибудь, будем надеяться, наш чикагский поэт, Карл Сандберг, напишет песню на эту тему. О, он заставит вас почувствовать и заслышать те усталые голоса, что исходят от усталых людей. Тогда, возможно, мы все запоем эту песню и вспомним кое-что давно забытое нами.

Но я дал слишком много воли красноречию. Возвращаюсь к Тому и к ресторану на улице Уэллса. А Карл Сандберг работает пока что в газете; он сидит за письменным столом и пишет о кинематографе.

В ресторане два человека стояли у стойки бара и беседовали с буфетчиком. Они пытались завязать дружескую беседу, но в атмосфере было нечто, из-за чего разговор не клеился. У буфетчика был вид генерала, какими их изображают на картинках; великолепный тип – румяный, откормленный, седоусый.

Два приятеля, стоявшие лицом к нему, опершись одной ногой о барьер под стойкой, затеяли бесцельный и бессмысленный спор относительно взаимоотношений между президентом Маккинли и его другом, Марком Ханной. Оказывает ли Марк Ханна влияние на президента, или тот лишь пользуется им, как орудием для своих целей. Было очевидно, что эта тема не особенно интересовала спорящих, им даже не было дела до этого. Но в то время все газеты и политические журналы по всей Америке грызлись из-за того же вопроса, который служил, я бы сказал, для заполнения газетных столбцов.

Как бы то ни было, два человека в баре подхватили этот вопрос и пользовались им, чтобы отвести душу, преисполненную ненавистью и отвращением к жизни.

Во время спора они запросто именовали президента и его друга Билл и Марк.

– Билл хитрый парень, он себе на уме. Я тебе говорю; Марк у него из рук ест!

– Черта с два он из рук ест! Марк только свистнет, и Билл к нему бегом прибежит, вот так, как маленькая собачонка!