Кони и люди

Бессмысленные, скверные фразы, отбросы усталого мозга. Внезапно один из споривших приятелей нахмурился.

– Не смей так смотреть на меня, я тебе говорю. Я многое могу позволить другу, но я не позволю так смотреть на меня. Я могу выйти из себя. И тогда я способен кой-кому рожу своротить!

Тут буфетчик счел нужным вмешаться и свести разговор с опасной колеи.

– Кто же, наконец, расправится с этим Фицсиммонсом[4]? Разве не позор, что этот австралиец козырем разъезжает по всей Америке? Неужели не найдется никого, кто бы расправился с ним?

Буфетчик говорил с энтузиазмом, в котором отзывалась, впрочем, какая-то принужденность.

Я сидел, обняв голову руками. Вечные распри между людьми, нескончаемая грызня в домах между мужчинами и женщинами! Усталые люди возвращаются домой в Вест-Сайд, измученные работой на фабриках! Раздирающие душу крики детей!

Том похлопал меня по плечу, постучал пустой рюмкой по столу и проскандировал:

Жук-жучок, жук-жучок,
Ты куда ж это бредешь?
Жук-жучок, жук-жучок,
Что ж домой ты не идешь?

Когда нам принесли вина, он наклонился вперед и сделал странное и поразительно верное замечание, – одно из тех, которые всегда неожиданно срывались с его уст.

– Я хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство, – начал он. – Вы, наверное, видели много буфетчиков, так вот заметили ли вы, какое разительное сходство существует между буфетчиками и знаменитыми генералами, президентами, дипломатами и тому подобным народом. Я сейчас только догадался, чем это объясняется. Причина та, что эти люди являются участниками одной и той же игры. Они проводят всю жизнь с усталыми, больными людьми. И потому научаются поворачивать вещи в ту или иную сторону, чтобы вывести их из бессмысленного тупика. Вот в чем состоит их игра, и долгая практика придает им всем наружное сходство.

Я сочувственно улыбнулся. Теперь, когда я хочу описать моего друга, мне это с трудом удастся из-за боязни представить его в ложном свете. Я забываю о тех случаях, когда он бывал невыносимо скучен, когда он часами толковал о вещах, лишенных всякого смысла. Все наши попытки быть чем-нибудь иным, а не деловыми людьми, – все это чушь, говорил он иногда. Мы оба дураки, категорически заявлял он. Лучше бы и ему и мне быть немного хитрее, чуть пронырливее. Не будь мы оба ослами, мы вступили бы в Атлетический клуб Чикаго, играли бы в гольф, катались бы в автомобилях, находили бы веселых девочек и ездили бы с ними за город кутить; а потом, вернувшись домой, выдумывали бы истории для успокоения жены. По воскресным дням ходили бы в церковь, говорили бы непрестанно о деньгах, о гольфе и о женщинах, одним словом, наслаждались бы жизнью.

Бывали минуты, когда мне начинало казаться, что Том действительно верит, будто те люди, которых он описывает, ведут веселую жизнь.

Однажды, когда я мысленно уже решил, что он пошел тем же путем, что и я и все остальное человечество, то есть сдался на милость уродства тупой, бессмысленной жизни, – в это время случилось нечто неожиданное. Он продолжал в течение всего долгого вечера бесцельно разглагольствовать, а потом, при расставании, нацарапал на листочке бумаги несколько слов и неуклюже втиснул этот клочок в мой карман. Я стоял и следил за ним, пока его огромная фигура не исчезла, затем подошел к фонарю и прочел:

«Я безумно устал. Я вовсе не такой осел, каким я кажусь! Но я устал, как пес, пытаясь понять себя».

Вот что было нацарапано на клочке бумаги.

Но я возвращаюсь к тому вечеру в салуне на улице Уэллса. Нам принесли виски, мы выпили и сидели, глядя друг на друга. Тогда Том положил руку на стол, ладонью вверх, так, что образовалась горсть; затем он медленно раскрыл руку.

– Однажды моя жизнь была у меня вот так зажата в кулаке. Я так же просто мог выпустить жизнь, как сейчас раскрываю руку. И я до сих пор не знаю, почему я этого не сделал. Я никак не пойму, почему я сжал пальцы, вместо того чтобы разжать их, – сказал он. Несколько минут тому назад не было и намека на ту прямоту, с какой он говорил сейчас.

Он стал рассказывать об одном эпизоде из своей юности, который продолжался одни вечер и одну ночь.

В то время он еще жил на ферме своего отца, и ему было восемнадцать лет. Отец арендовал маленькую ферму в юго-восточной части штата Огайо. Это случилось в ту осень, что предшествовала его уходу из дома в поисках приключений. Я был немного знаком с его биографией.

Стоял поздний октябрь, и он вместе с отцом копал картошку. Из слов Тома я вывожу заключение, что у обоих были продранные башмаки; он упомянул, что у них ноги застыли от холода, а от просочившейся черной грязи окрасились в черный цвет.