Кони

— Дорогой друг! — с легким раздражением перебил Стасюлевича Кони. — Вы знаете — я противник насилия как с одной, так и с другой стороны. Но не об этом сейчас речь! Как можно говорить об умственной отсталости России? Об умственной отсталости родины Достоевского, Тургенева, Гончарова… Вспомните наши долгие беседы у вас на Галерной, в Киссингене. Материальный достаток современного немецкого бюргера — да! Согласен. Построенный, кстати, во многом на отказе от духовной жизни. Вспомните этих немочек из курортных городов, имеющих предобрейший вид и самое безжалостное сердце к карману своих близких. Вы видели у них в руках книгу или газету?

— Много читают наши крестьяне! — проворчал Михаил Матвеевич. — Спасович меня ругает за февральскую книжку. И пишет прямо противоположное вашим словам — о том, что опасается для России всеобщего голосования из-за темноты громадных масс нашего крестьянства.

— Владимир Данилович никогда не верил в русский народ. И не знает его. А крестьяне стали читать, — серьезно ответил Кони. — В последние годы Россию захлестнула волна литературы. Послушали бы вы, что рассказывает Пешков!

Стасюлевич не отозвался на упоминание о Пешкове.

— Россию захлестнуло антиправительственными листовками и порнографическими открытками…

Анатолий Федорович улыбнулся.

— Я собрал целых три панки партийных программ, прокламаций. И открыток у меня много. С карикатурами на политических деятелей. Есть, знаете ли, очень хлесткие. А одна открытка — студент, повешенный на фонаре, красное зарево над Петербургом — надпись: «От московского людоеда Дубасова». — Он замолчал и оглянулся в сторону Сестрорецка, словно хотел убедиться, что городок еще не пылает.

Помолчали. Потом Кони тихо сказал:

— Не хотел я «социалистических идеалов», как их называет «Вестник Европы», касаться, но похоже, что и здесь мы немцев обогнали.

Стасюлевич только вздохнул.

— Я, Михаил Матвеевич, частенько выражал несогласие с тем, что пишет наш журнал. Кому, как не вам, это известно лучше всех. Помните, как вы старика Гончарова обидели. И кто? Ваш родственник, критик скороспелый. На ком захотел себе имя заработать? А наш друг Спасович! Как вспомню его статьи о Пушкине и Мицкевиче — меня трясти начинает.

— Друг мой любезный, вспомнили преданья глубокой старины! Вы уже и самому Владимиру Даниловичу его грех простили — в почетные академики выдвигали. Меня-то зачем продолжаете костить?

Стасюлевич взглянул на часы, и лицо его приняло озабоченное выражение.

— Пора, пора. Скоро поезд. В Петербурге меня ждут мои родственники и мои огорчения. И тех и других — предостаточно. Вы меня проводите до станции?

По парку они шли молча, прислушиваясь ко все затихающему и затихающему шуму прибоя. На маленькой платформе Курорта в ожидании поезда Кони наконец нарушил молчание. Рассказал Михаилу Матвеевичу последний анекдот про русского крестьянина.

…Словоохотливый и восторженный господин спросил мужичка:

— Ну как, милый, тебе нравится новый режим?

Крестьянин пожал плечами.

— Да что, барин?! Что старый прижим, что новый прижим — одно и то же…

Стасюлевич громко и заразительно смеялся, чем вызвал даже улыбки дожидавшихся поезда дам.

3

Июнь и июль тысяча девятьсот шестого года Анатолий Федорович проводил в сестрорецком Курорте. Это тихое, немноголюдное место на побережье Финского залива пришлось ему по душе. Те же сосны и песчаный пляж, что и в Дуббельне, — даже сыпучие белесые дюны — только нет назойливых старых дев, страдающих зудом литературных сплетен, поменьше перемалывающих позавчерашние новости чиновников. И Петербург рядом. Когда-то он открыл для себя Рижское взморье, Дуббельн, отель «Мариенбад» и не без резона отдавал предпочтение местному штранду перед пляжами Остенде. Потом был Гунгенбург в устье Нарвы. Теперь оказалось, что Курорт ничем не уступает. «Вот так ищем по молодости место, где лучше, а оно оказывается совсем под боком! — подумал тогда Кони. — А может быть, виновата подступающая старость? Она подкидывает аргументы против дальних поездок?»

Была распущена I Дума, свидетелем торжественного открытия которой в Зимнем дворце был Кони.

Стоя тогда среди алого сенаторского строя, он вспомнил слова Валуева, сказанные, правда, по другому поводу: «На расшатанной и колеблющейся почве были расставлены юбилейные декорации…» Большинство в Думе имели кадеты. (Как известно, большевики бойкотировали выборы в I Думу, но впоследствии Ленин признал бойкот ошибкой.)

Чтобы полностью развязать руки правительству, царь распустил на восемь месяцев и Государственный совет. Революционные выступления, хотя и не с таким накалом, как в 1905 году, продолжались. В Кронштадте, Свеаборге и Ревеле поднялись матросы.

Оценивая обстановку, Кони писал в это время о действиях правительства: «Если оно вздумает отделываться одними репрессиями — Россия погибла».

Правительство же, не ослабляя репрессий, подумывало о том, как бы придать власти более либеральный образ…